«профессора должны быть убеждены, что призваны не для продажи собственных познаний за известную меру корысти, но что правительство, облекая их почтенными званиями, кои с толиким трудом в других родах службы приобретаются, желает, чтобы они видели в себе людей, работающих во славу Божию, для спасения вверенных им душ, для пользы Отечества и просвещения, для славы их сословия и для собственной чести». Все это верно, но какова единственная побудительная причина, какую государство предлагает для таковых их действий? – «Почтенные звания, кои с толиким трудом в других родах службы приобретаются». Итак, ради этих светских отличий надо служить Господу, Отечеству и юношеству! Душа порядочного человека сжимается при чтении этих строк. Религия, коей правительство объявляет себя глашатаем в каждом параграфе этой инструкции, предлагает нам много других побудительных причин, как то: удовольствие видеть, что труды наши приносят благо, покойная совесть, жизнь за гробом и милость Господня (именно в этом смысле составлен параграф 212 Устава от 4 июня 1820 года для училищ Дерптского учебного округа). Горе государству, где добро творится только ради званий! А если администрация не может обойтись без этого рычага, по крайней мере не должна она его напоказ выставлять как единственное средство, но, напротив, пускать в ход с некоторой стыдливостью.

Вторая глава начинается с определения слова учение. Всякий знает, что учиться – значит пытаться приобресть знания или умения. Автор инструкции полагает, что русское правительство имеет для этого слова особенное определение. «Учением собственно, в видах правительства, – утверждает он, – называется приобретение познаний, для жизни в обществе нужных». Определение это плохо тем, что оно неполное, а главное, тем, что говорит тому, кто учится, что он сам, его личность есть единственная цель его стараний, и таким образом поселяет эгоизм в душу учащегося, который, следуя этому определению, станет учиться только ради того, чтобы заработать на жизнь, меж тем как следовало бы ему напомнить, дать ему почувствовать всей душою, что учиться он должен ради того, чтобы быть полезным государству и вообще себе подобным и что именно этим облагородит он свое обучение. Чем яснее мы видим, что именно эгоизм такого рода заставляет русского человека учиться (замечание, которое невозможно не сделать), тем больше должно правительство стараться этот эгоизм подавить.

«Посему, – продолжает автор инструкции, – в преподавании всех наук в университете должен быть один дух Святого Евангелия». Вывод этот, эту связь идей, меж коими нет ничего общего, понять невозможно. Кажется, будто сочинитель инструкции нарочно проповедует эгоизм, дабы столкнуть с ним Религию.

Конец этой главы разрешает в двух словах проблему величайшей важности. Статья 4 гласит, что главнейшая обязанность ректора есть предупреждать профессоров от «преступных внушений вольнодумства» и что обязан он, «в случае непослушания, запретить преподавание и представить об их отрешении, с нужными доказательствами виновности». – Подобное требование губительно для личной безопасности профессоров и противно уставам всех университетов русских. Ведь в этом случае каждый профессор знает, что его судьба в руках ректора, а не в руках Совета университета, который один имеет право судить профессоров, – право, которое Император недавно признал весьма явно, отказавшись судить четырех дерптских профессоров юридического факультета, чьи проступки признаны были Университетом, и предав их суду Совета. <Недолгая история русских университетов содержит многочисленные случаи, когда профессоров увольняли без суда по доносу ректора или попечителя.>

Глава о философских науках начинается с двух определений логики, причем оба неверны. Ибо если можно сказать о логике (как это делает автор инструкции), что она развивает то, что в человеке находится, или что она есть повивание разума, то все это справедливо и по отношению к любой другой науке, поскольку все они упражняют человеческую способность суждения. Свойство это отнюдь не есть отличительная черта логики. На что вообще все эти определения, которые порождать могут только критику и даже сатиру и тем самым уменьшать почтение, с каким следует относиться к указам и к Государю, от чьего имени они издаются?

Параграф 2 предписывает раскрывать юношеству «системы славнейших философов», а параграф 3 – показывать, что «условная истина, служащая предметом умозрительной Философии, могла заменять истину Христианства до пришествия Спасителя мира»; выше (в параграфе 2 второй главы) говорится, что «в преподавании всех наук в университете должен быть один дух Святого Евангелия, ибо один он есть начало всех частных и гражданских добродетелей, которые во всяком другом духе суть токмо притворства гордости и своекорыстия». Если так, если вся мораль, существовавшая до Рождества Христова, не более чем скопище пороков, зачем же сообщать о ней юношеству? А если сообщать о ней нужно (пусть даже в особливых лекциях), зачем же именовать ее скопищем пороков? <Трудно придумать более явное моральное противоречие.> Мораль евангельская не нуждается в этих лживых уловках, чтобы доказать свое превосходство над моралью мирской.

В конце параграфа 5 говорится, что «все то, что не согласно с разумом Священного Писания, есть заблуждение и ложь». В таком случае следует отменить астрономию, потому что Гедеон приказал Солнцу: стой![677] Поэтому ставили и вопрос об изгнании геологии, ибо физическая ее часть не совпадает с историей сотворения мира, – как если бы Библия была нам дана для изучения физики. Дана она нам, согласно Апостолу Павлу (2 Тим.: III, 16–17), «для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности». Моисей, изображая творение, стремился дать своему народу высокое понятие о Божестве и в сем преуспел, нарисовав картину поэтическую и возвышенную, которая и по сей день остается неподражаемым чудом искусства. Но если бы заговорил он о водороде и кислороде, об азоте, кремнеземе, базальте и проч., если бы употребил все эти названия, которые ученым пришлось придумать для изъяснения своих мыслей, разве смог бы его понять народ малоумный, которому с таким трудом он сумел внушить понятие о едином Боге?

Глава IV, посвященная наукам политическим, утверждает в параграфе 1, что «общий предмет кафедры прав (ибо в параграфе 2 сказано, что три раздельные доселе кафедры права следует соединить) не есть изучение совершенных юрисконсультов, коих образовать обязан особенно профессор оной, по отличнейшим способностям и собственному воспитанников предназначению к сей цели, но преподание всех тех познаний, кои каждый благовоспитанный человек иметь должен и каждый гражданин приобрести обязан для сохранения в обществе своей чести, имущества и дабы не преступить закона по неведению». Хотя пассаж этот похож на сатиру или по крайней мере насмешку над юрисконсультами, заслуживает он серьезного разбора. Непостижимо желание все кафедры прав в одной смешать. Все другие университеты европейские имеют по меньшей мере четыре кафедры права. В России