Свой архив Алексей забрал из Сорренто вовсе не для того, чтобы пользоваться им как источником. В нем была вся его переписка начиная с 1905 года – с русской эмиграцией, с большевиками, меньшевиками, эсерами, с белыми, зелеными, красными, с многочисленными политиками, выдающимися европейскими философами и писателями и бог знает с кем еще. Были там письма от Короленко, которые он в 1921 году вывез в Берлин. По этим материалам можно было проследить за идейными кульбитами Ленина и других, за ссорой Ленина с богоискателем Богдановым и бесхарактерным Луначарским на Капри, которая так травмировала Алексея. Были здесь даже письма из царского окружения, от Керенского, от Милюкова, от участников антисталинской оппозиции, то есть все то, что в конечном счете он не включил в “хронику русской жизни” под названием “Жизнь Клима Самгина”. Были письма Бухарина, Рыкова, Бабеля, Станиславского, Немировича-Данченко, Мейерхольда. А также тайно доставленные из Союза разоблачительные жалобы и вопли о помощи.

Разговоры об архиве я слышала еще в Сорренто. Максим предлагал все сжечь, но Алексей об этом не хотел и думать. Кто-то предложил попросить Зиновия, чтобы забрал все к себе, – против этого энергично протестовали Максим и Тимоша. Мура держалась того же мнения: Зиновий – французский дипломат, так что французы в любой момент могут злоупотребить этими материалами. Я позднее подумала: так ведь могут злоупотребить ими и британцы, если Мура отдаст им архив или они отберут его у нее. Но об этом я ни с кем не говорила.

Алексей предвидел, что будут большие процессы, и не хотел, чтобы сталинские прокуроры заполучили улики против его корреспондентов, узнали их мнения и раскрыли связи. По-прежнему важнее всего были для него конкретные индивиды. Он все еще собирался спасать людей. И почему-то не думал о том, что если кого-то хотят осудить, то улик никаких не нужно, сфабрикуют все что угодно. Так было уже и в Шахтинском деле, и в процессе Промпартии. Как я теперь начинаю думать, Алексей хотел показать, что улики, которые могли обнаружиться в письмах, имели какое-то значение и что, скрывая их от убийц, он совершает похвальный поступок, который спасет его от обвинений в сотрудничестве с властью. Непонятно, перед кем он все это разыгрывал? Перед собственной совестью? Этого я не знаю.

Но тогда, в Стамбуле, я была еще очень наивна. Мне казалось хорошим знаком, что он не сжег архив, что хочет спрятать его в надежном месте: значит, на что-то надеется. На то, что он еще вернется в Европу. Что у Европы есть будущее. Что есть будущее у России.

Вечером мы отправились дальше. Любовались с палубы вечерними огнями города. Фантастическим зрелищем Босфора. И я думала, что доверить архив Муре – совсем неплохая идея. Это будет ее золотым запасом. Она будет беречь его и ни за что не отдаст Советам. Но все же не следовало скрывать это от меня.

Позднее выяснились кое-какие детали. В это время в Дубровнике состоялся конгресс ПЕН-клуба, на котором председательствовал Уэллс. Из Лондона Мура отправилась в Дубровник в обществе Уэллса, оттуда, уже одна, поехала в Стамбул и из Стамбула вернулась в Дубровник. Алексею она изменила с Уэллсом еще на Кронверкском, в самом начале их отношений. Но изменницей она была верной, даже через пятнадцать лет изменяла ему с тем же самым.

Алексей позднее признался мне, что в Стамбуле он еще уговаривал ее жить вместе с ним, теперь уже в Москве. Он потратил немало денег на то, чтобы вывезти обоих детей Муры из Эстонии сначала в Париж, а затем в Лондон. Таня изучала стенографию и машинопись, и на ее двадцатилетие Уэллс подарил ей портативную пишущую машинку. Павел учился в агрономическом колледже. В войну они уцелели.

Едва мы доехали до Москвы, как Алексей свалился: температура под сорок, ужасный кашель; он харкал кровью, ничего не ел и не пил. Я думаю, это была не простуда, а следствие пережитых волнений. Лечил его Левин, пригласивший на консилиум Хольцмана с Кончаловским. Все трое – три знаменитых светила, – пытаясь нащупать пульс, хватали его за запястье. Алексей попросил Хольцмана отправить его в туберкулезный диспансер – бывшую больницу для бедных, литературное место, там когда-то служил лекарем отец Достоевского. Врачи засмеялись: хорошая шутка, но Горький не может, как простой смертный, лежать в больнице, так что придется ему их молитвами поправляться дома.

Спустя полтора месяца, вопреки всем стараниям докторов, ему полегчало, и нас на автомобиле отвезли в Горки-10 на дачу. Туда и приехал к нему изувер Зиновьев, его старый заклятый враг.

Предварительно он позвонил и поинтересовался, разрешит ли Алексей Максимович его навестить, на что Алексей ответил: мы с вами, дорогой Григорий Евсеевич, враждуем настолько давно, что это само собой разумеется. Зиновьев признался, что через Крючкова уже получил согласие на этот визит у Ягоды.

Точно так же, как Каменева, Сталин вернул из ссылки и Зиновьева и даже ввел его в редколлегию журнала “Большевик”.

Старинного врага угостили чаем. Он исхудал, осунулся, из свирепого питерского палача превратился в добродушного дяденьку. Когда-то он был вторым после Ленина человеком в партии, стоял у руля Коминтерна. В благодарность за то, что Алексей ходатайствовал о его освобождении, он подарил ему “Мою борьбу” Гитлера, которую самолично перевел и откомментировал по заданию Сталина. Мало ли, вдруг заинтересует Алексея Максимовича.

Алексей поблагодарил его, Григорий Евсеевич допил чай, и водитель Ягоды отвез его обратно в Москву.

Книгу Алексей прочитал и пришел в отчаяние. Не то чтобы он не знал, кто такие нацисты и чего они добиваются, ведь уже полгода они были у власти. Отчаялся он оттого, что Сталин наверняка сговорится с Гитлером, и Советскому Союзу тогда конец. Используя Коминтерн, Сталин всюду вобьет клин между антифашистскими партиями Европы и европейскими коммунистами; это ленинской метод. Война будет в любом случае, предсказывал Алексей. Справедливо Зиновьев подчеркивал в своих комментариях, что Гитлер глубоко презирает славян, считая их тоже неполноценной расой, следующей сразу за евреями. Сталин – тварь, злодей, ограниченный человек, дурак, трус, негодяй, физический и моральный урод, но не сумасшедший. Он никогда ни во что не верил. А вот Гитлер – безумец. Однако постичь безумие может только писатель, способный разжечь его пламя в самом себе. Таких писателей в мире мало, сегодня, пожалуй, и нет никого, или только один, он сам, но вот описать это он не осмелится.

В октябре все мы съехали в Крым на дачу. Дом в Тессели привели в порядок. Мы с Катериной Павловной отправились вперед, чтобы обустроиться. Максим, Тимоша и дети последовали за нами; затем, разумеется, прибыл Крючков; из врачей на сей раз – Плетнев. Подтянулся Ракицкий, он вообще был единственным, кто умел хоть немного развеселить Тимошу. Во всяком случае – не Ягода, любовник. Конечно, были там и охранники, которые прятались по кустам в одичавшем заросшем саду. Бывало, Алексей крикнет им, товарищи чекисты, можете выходить; они в замешательстве выбирались из-за кустов и иногда помогали нам собирать для костра валежник. Тридцать один год назад, когда он был сослан в Арзамас и к нему, приехав из Нижнего, присоединилась Катерина Павловна, тайные агенты точно так же подглядывали за ним, только агенты те были царские. В Тессели вместе с нами жил и водитель, сыпавший шутками-прибаутками Кошенков, старый чекист, который возил Алексея и раньше.