Я подвинула бедному Уэллсу чай и печенье; он, видимо, был уверен, что беседует со свихнувшимся на старости лет сталинистом, с которым ему, к сожалению, все еще приходится делить любимую женщину.

Алексей же потом сказал, что этот дурак ни бельмеса не понимает, потому что ему не хватает фантазии; а вся научная фантастика, которую Уэллс выдумывает, гораздо слабее, чем самые примитивные народные сказки.

Первый съезд советских писателей открылся в Колонном зале Дома Союзов. Членов президиума посадили там же, где на Шахтинском процессе сидели судьи, а Алексея – на то самое место, где восседал Вышинский. Все это можно было увидеть на фотографиях в “Правде”. Слева от него сидел чахоточный Федин – по мнению Алексея, писатель малоталантливый, а стало быть, проходимец. А справа красовался какой-то молодой стукач, его имени я даже не запомнила. Большие писатели и ничтожества, стукачи и их жертвы. Алексей признался, что Колонный зал – место зловещее, но все же не следует забывать, что в конце XVIII века он был залом Благородного собрания, где проводились благотворительные балы, и это, черт побери, хорошо. Как и вся его жизнь, это было самообманом. Когда он умрет, его тоже выставят здесь, подобно многим советским знаменитостям до и после него. Он об этом знал.

Когда в Ленинграде убили Кирова, вся семья сумасшедшего террориста была арестована, а затем еще тысячи людей в Ленинграде и в Москве.

Земеля уверял Алексея, что, пока он глава Лубянки, семье Алексея ничто не грозит. Максим в это время был уже полгода как мертв. А за день до Максима умер Менжинский, в июле 1934 года Ягода уже официально возглавил НКВД. Вот несчастный – два дня подряд ему пришлось быть на похоронах.

Съезд закончился, был создан Союз писателей, председателем правления стал Алексей. Его лихорадило, шла горлом кровь. Своих внучек он подпускал к себе редко. Во всех домах они жили как можно дальше от его кабинета. Марфой и Дарьей в основном занимались мы с Магдой. Тимоша, случалось, что-то рассказывала им, иногда рисовала, но в основном скучала. Всеми делами ведал Крючков. Во всех трех домах нас окружали повара, охранники, слуги. Нам с Магдой не разрешали даже ходить на рынок, и мы без дела слонялись по дому.

Иногда наведывались Сталин, Молотов, Каганович, они приезжали обычно вечером или ночью, навеселе, и продолжали пить, говорить о политике и всяческой ерунде. Алексей держался, стараясь выглядеть энергичным. Сталин, который обычно женщинами не интересовался, обратил внимание на Тимошу, но Бог ее уберег.

А тем временем в стране свирепствовал голод, погибло семь или восемь миллионов человек. Но Алексей об этом помалкивал. Некоторые оправдывали Сталина, говоря, что о голоде он не знал, что Каганович скрывал это от него. Беспредельна все-таки глупость людская. Готовы в песок сунуть голову, лишь бы не видеть реальности. В этой огромной стране творилось и продолжает твориться то, чего хочет один-единственный человек – узколобый, средних способностей, сухорукий и малорослый, беспринципный, грубый, трусливый и любящий выпить пошляк. Если бы он был царем, его уж давно бы пришибли.

Алексей добился, чтобы на съезде писателей выступал Бухарин. Сталин этого не хотел, но Алексей не слезал с него, пока он не согласился, хотя было известно, что он его ненавидит. Бухарин с докладом выступил, после чего съезд стоя несколько минут аплодировал ему. Все вылилось в антисталинскую демонстрацию. Во время перерыва бледный Бухарин сказал Алексею: “Вы подписали мой смертный приговор”. Алексей застыдился. Дернул черт его добиваться у Сталина, чтобы разрешил Бухарину выступать. Но, с другой стороны, ведь Бухарин мог отказаться. Но он тоже был слаб – хлебом его не корми, дай выступить.

Было ясно, что рано или поздно его расстреляют, но пока он не покладая рук трудился над новой конституцией СССР. Иногда он зачитывал Алексею фрагменты текста, и они обсуждали их, как какие-нибудь юристы при либеральном царе. Алексей восторженно повторял, что готовится самая прогрессивная конституция в мире. И автор ее, Бухарин, тоже был полон энтузиазма. Они знали, конечно, что ни одна из статей этой конституции соблюдаться не будет, но делали вид, будто формулировать главный закон страны было делом осмысленным.

В декабре, когда мы находились в Тессели, были арестованы Зиновьев и Каменев. Зиновьев уже много раз каялся перед Сталиным, то же самое – Каменев. Сталин несколько раз прощал их. И опять сажал. Алексей умолял отпустить их, те выступали с очередной самокритикой, но снова оказывались в ссылке или в тюрьме. Сталин просто обожал, когда Алексей о чем-нибудь умолял его. Но после убийства Кирова Алексей сказал, что теперь он уже не сможет помочь. Этот изверг Зиновьев только начал делаться человеком, и вот, извольте видеть, теперь с ним покончат.

К тому времени, как мы вернулись в Москву, уже было готово обвинительное заключение. Алексей звонил Сталину и Ягоде, в секретариате обещали перезвонить, но никто не звонил.

Он опять был в ужасной форме, температура зашкаливала, он задыхался и харкал кровью. Такого еще не бывало, чтобы ему не перезвонили. Он набрасывался на Крючкова, тот отмалчивался. А несколько дней спустя набросились на него самого, и не где-нибудь, а в “Правде”.

Его имя носили уже города, пароходы и самолеты, школы, улицы, переулки и закоулки, и вдруг на него нападает какой-то Давид Заславский.

В 1907 году на Лондонском съезде партии, где Алексей с Марией Федоровной были почетными гостями, Заславский вился вокруг них ужом. Потом перешел в лагерь меньшевиков, в 1917-м обзывал Ленина германским шпионом. На такие вещи Ленин обычно не реагировал, он лучше кого бы то ни было знал, от кого и сколько он получал денег, но этого Заславского он неоднократно публично называл негодяем и грязным клеветником. В 1919-м, в Киеве, Заславский сотрудничал с деникинцами, потом выступил с самокритикой, заявив, что он за большевиков, занялся литературной критикой и обвинил практически всех русских классиков в юдофобстве. Алексей, который всегда защищал евреев, Заславского этого называл “еврейским пакостником”. После смерти Ленина Сталин, который любил всяких вернувшихся на путь истинный путаников, продвинул его в “Правду”. В редакции его ненавидели и трижды отказывались принимать в партию, но когда он принес рекомендацию Сталина, его все же приняли.

Говорили, будто он обожает музыку и литературу, не пропускает хороших концертов и с карандашом в руках читает все важные книги. Беспрецедентная бездарь, отзывался о нем Бухарин, который, пока был главным редактором, пытался вышвырнуть его из газеты, но Сталин взял Заславского под защиту. Мы не знали, была ли направленная против Горького статья всего лишь заказом Сталина или он тоже приложил к ней руку. Как рассказывали правдисты, если статья Заславского выходила без его подписи, это значило, что в работе над ней принимал участие Сталин. На этот раз статья была с подписью.

Если бы главным редактором оставался еще Бухарин, то можно было бы что-то придумать, но “Правдой” уже заправлял Мехлис, тупой солдат партии, который когда-то работал под руководством Сталина, потом был его личным секретарем. Тем, кто был недоволен “Правдой”, Сталин говорил так: “Страшный человек этот Мехлис, я сам ничего не могу с ним поделать”. Ягода же говорил, что тех, кто глупее его, Сталин презирает, любит поиздеваться над ними, публично унизить, но доверяет он только таким.