На кладбище я стояла слева от Алексея, готовая подхватить его, если вдруг станет падать. Катерина Павловна стояла справа и беспрерывно рыдала: вот и сына приходится провожать. Но у нее от Алексея хотя бы был сын, который, прожив почти полных тридцать семь лет, добровольно спился.

С Марией Федоровной мы обнялись, расцеловались, она просила меня звонить, дала свой домашний номер, говорила, что хочет со мною встретиться, поплакаться на свою судьбу. Я действительно всем ей обязана: она вывела меня в люди, платила за обучение, благодаря ей в моей жизни появился Алексей.

На Малой Никитской Мария Федоровна никогда не бывала. Видимо, не хотела встречаться с Крючковым, который бросил ее. Те, кто слышал ее популярные лекции в Доме ученых, рассказывают, что иностранные источники она неизменно цитирует наизусть, причем, кроме русского перевода, приводит также оригинал – на английском, французском, немецком или итальянском, и даже указывает на расхождения между оригиналом и переводом. В свое время Москвин сказал: жаль, не дают ей спектакли ставить, режиссер из нее получился бы замечательный. Но ее задвинули, хорошо еще, что жива осталась. Не простили, что ее любил миллионщик Морозов. Не простили главных ролей, ее отношений с Лениным, ну а в первую очередь – того, что она жила с Горьким. Как будто это было такое уж удовольствие.

На похоронах присутствовал племянник Зиновия Авербах, ненавидевший все талантливое. Была сестра Авербаха Ида с мужем – Ягодой. Было несколько десятков каприйских и соррентинских гостей во главе с Бабелем. Всю эту компанию сплачивала глубочайшая взаимная ненависть. Алексей как-то заметил о них: сожрать готовы друг друга, а еще говорят о какой-то еврейской солидарности. Были наркомы, чекисты, большая часть ЦК и политбюро; тоже мало кто среди них не еврей – Сталин, Молотов, Ворошилов. Алексей все хотел написать, почему так сложилось, планировал большой сборник о роли евреев в российской истории, да ему отсоветовали.

Когда Сталин выражал Алексею свои соболезнования, он сказал: да чего уж теперь об этом.

Бывает такое – родится человек под несчастливым созвездием, и напрасны любые родительские усилия. Не совпали друг с другом Катерина Павловна и Алексей, о чем и свидетельствует судьба их детей. Катя умерла от менингита на шестом году жизни, Максим спился. А ведь он был не обделен талантами, только воли не было. Что, конечно, тоже талант, может быть, самый главный.

В наиболее тяжелые моменты, когда он задыхался даже с кислородом и вся ночь проходила без сна, Алексей говорил, бывало: рано или поздно придется признать человеку, что он так же не властен над будущим, как и над прошлым. Что родился человек, что нет, все равно: и прошлое без него прошло, и к будущему он не причастен. Но писать о таких вещах он остерегался, писал прямо обратное.

В июле вся семья десять дней плавала по Волге. Теплоход, на котором мы совершали круиз, был назван в честь Клары Цеткин. Роскошный правительственный “Максим Горький” еще не был готов, его спустили на воду лишь в августе. Клара Цеткин умерла годом раньше в Архангельском, недалеко от Барвихи, через которую мы проезжали по пути в Горки-10. Алексей думал, что, возможно, ей помогли умереть, потому что слишком уж активно она выступала за антифашистский фронт. Он спросил у Ягоды, что с ней произошло, но вразумительного ответа не получил. Может быть, Ягода и правда ничего не знал.

На теплоходе были Тимоша с детьми и Магдой, и Катерина Павловна, и Ракицкий. Там же была и Мура.

Уэллс любой ценой хотел встретиться со Сталиным, вместе с ним советскую визу дали и Муре. От участия в круизе он отказался, к чему я отнеслась одобрительно.

Но с Алексеем он все-таки должен был встретиться. 25 июля его принимали в Горках-10. Увидев меня, Уэллс закивал, я даже не ожидала, что он помнит меня по Кронверкскому. Максим Максимович Литвинов, который на тот момент был наркомом иностранных дел, тоже меня признал и бросился мне на шею. Чекисты остолбенели. А Литвинов хлопал меня по спине, приговаривая: ах, Липа, Липа, Липочка, боже мой, тридцать лет не видались! Разве можно забыть Липу с ее пирогами?!

В 1905 году Мария Федоровна с Алексеем выпускали газету “Новая жизнь”, и действительно, я частенько носила в редакцию пироги.

Уэллс говорил без умолку, Литвинов переводил. Два дня назад Уэллс был у Сталина, встреча его взволновала, но он все же был разочарован.

Сталин человек обаятельный, учтивый, умный, хорошо информированный, образованный, и все было бы с ним замечательно, говорил Уэллс, да вот не может он уяснить, что в длительной перспективе реформистские идеи социал-демократии более эффективны, чем жесткий марксистский радикализм. Сталин также не хочет понять, что свобода слова есть неотъемлемое условие нормального функционирования современного общества. Уэллс пытался убедить Сталина разрешить в Советском Союзе деятельность ПЕН-клуба, что пошло бы на пользу и человечеству, и советской литературе, но Сталин был непреклонен.

Он расспрашивал присутствующих о характере Сталина, о его жизни, о формировании его взглядов, но узнал немного. Алексей рассказал ему что положено о современном этапе строительства социализма, Литвинов только переводил, свое мнение не высказывал. Уэллс, казалось, даже не замечал, что в переводчиках у него нарком.

Он расспрашивал Алексея о процессах. В последние годы Уэллс вместе с Томасом Манном и другими подписал не один международный протест. Алексей что-то врал ему на голубом глазу, Литвинов усердно толмачил.

Алексей затем перевел разговор на Муру, их “общую добрую знакомую”, любезно поинтересовавшись у Уэллса, когда он в последний раз с ней виделся. Уэллс ответил, что они вместе запрашивали в Лондоне визы и планировали вместе приехать в Москву, но их общая добрая знакомая передумала. Таня, дочь общей знакомой, сейчас в трудном возрасте, а сын Павел еще не совсем оправился после операции. К тому же их общая знакомая подвернула ногу и поэтому решила ехать в Эстонию, где будет проводить лето и дожидаться его, ну а он на недельку-другую остановится там на обратном пути, чтобы описать свои впечатления от поездки в Союз.

Алексей, пожалуй, впервые со времени похорон оживился, глаза его заблестели. С их общей знакомой, сказал он, они только что плавали на теплоходе по Волге, она провела целых десять дней с его семьей и от этого круиза была просто в восторге. Тут Уэллс побледнел и только спросил: когда? Алексей посчитал, загибая пальцы, и ответил, что они расстались четыре дня назад.

В глазах Алексея сверкали коварные огоньки. Литвинов закашлялся. Я чуть не расхохоталась.

Значит, Мура и Уэллсу лгала.

Алексей же умильным голосом рассказывал дорогому другу Герберту о том, что общая их знакомая регулярно заглядывала к нему в Сорренто, каждый год проводя там по два-три месяца, и чувствовала себя восхитительно.

Уэллс молчал. Я догадывалась, что в Каллиярви их с Мурой ждут трудные дни.

Алексей предложил ему поучаствовать в Первом съезде советских писателей, который планировали на май, но перенесли. Он начнется в Москве через три недели. Его добрый друг Герберт сможет много узнать о беспримерных и удивительных достижениях в строительстве коммунизма. Было бы очень полезно, если бы Герберт смог разнести по миру весть о сталинских стройках; с этой целью можно было бы организовать его поездки на строящиеся каналы и ГЭС; и пусть пригласит с собой членов ПЕН-клуба, им окажут здесь самый радушный прием.