— Ланна, сказал он, — все хрошо.

Но нет. Это была не прелюдия к тишине. Не прелюдия ко сну. Это была прелюдия к повтору.

Пока Нана бормотала и всхлипывала, Моше исходил досадой. Он пытался рассмотреть невидимые часы, тикающие где-то на столике у кровати. Скоро рассвет, волновался Моше, должно быть, скоро, и он встанет с постели разбитым и усталым. Сможет ли он вспомнить слова своей роли, вот в чем вопрос. Он попытался мысленно пройтись по роли. В припадке истерики Моше не мог вспомнить ни одной фразы Слободана Милошевича. Он был в панике. Все было так шатко.

Глубокой ночью Моше был перепуган до глубины души. Он чувствовал опасность.

Когда он был маленьким и иногда просыпался ночью, испугавшись странных очертаний своих objets trouves,[6] хранившихся в шкафчике с игрушками, Моше точно знал, что он в безопасности. В детстве Моше никогда не боялся своих “прыгающих бобов”, матрешек или оранжевого с черными пятнами деревянного слона ростом в дюйм. Он не боялся, потому что в углу комнаты была лестница. Стоило подняться на несколько ступенек, и вот он, рай, на полочке в паре дюймов от потолка, где блестели в темноте раскрашенные деревянные животные. А если и это не поможет, он знал, что прямо за дверью его сторожит мама, в мохнатом кивере и красной форме с новенькими золотыми пуговицами, как и обещала.

Но теперь была глубокая ночь, и Моше было так одиноко. Он чувствовал груз своих лет. Всех двадцати шести с небольшим лет. Рядом плакала его подруга Нана.

— Пжалста, обними мня, — сказала она, — обними пжалста.

Ах, Моше, Моше. Испуганный Моше. Он был уже большой. И не мог совладать с происходящим.

На следующее утро Нана виновато занималась сексом с Моше.

Если вы еще не поняли, я хочу пояснить. Это не сексуальные отношения. Нет. Вы не то читаете. Вы читаете об их чувствах. Вы читаете об этике.

А Моше, взрослый Моше не чувствовал себя виноватым. Он был сверху. Он менял угол атаки, и вагина Наны всхлюпывала и похрюкивала в ответ. Но это не была его идеальная позиция. Нет, ему хотелось другого. Он хотел то, чего особенно любил. Что же он так любил? Постойте, сейчас я вам расскажу. Он особенно любил, когда Нана закидывала ноги кверху, прижимая их к груди, упираясь коленками в ключицы.

Но этим утром любимая позиция Моше была Нане не слишком по душе. Такое утро, думала Нана, не для прозаической секс-акробатики. Нет. Ее мучили раскаяние и альтруизм. Она хотела угостить Моше чем-то особенным. Она собиралась проделать то, о чем всегда мечтала. Моше всегда просил ее помечтать о том, чего бы ей хотелось. Она собиралась вести себя грязно.

“Грязно” означало “пописать”.

Ей надо сходить по-маленькому, сказала Нана, и она думает, пойти ей или нет. Пойти или не пойти? Дело в том, что она не знает, сможет ли дотерпеть. Она не знает, сможет ли донести до туалета.

Она назвала свое новое желание “свинячить”. В этот особый миг она сказала: “Хочу посвинячить”. В это утро Нана обернулась девочкой с мальчишескими замашками и инстинктами грудничка. А инстинкты неподвластны нашему контролю, это все знают.

— Хачуписть, — сказала Нана. Она произнесла это, закрыв глаза и напряженно выгнув шею. — Хочу, хочу писать. Можно выйти?

Она предлагала Моше наслаждение. Она предлагала свои извинения.

Нана изменила ему. Неверность любого из нас хоть на миг наполняет раскаянием. Но Нана чувствовала еще и вину, потому что у нее не было даже обычного оправдания неверности — катастрофически сильного сексуального желания. Нана была не слишком темпераментна. Если уж бросаться в секс с головой, думала она, так уж лучше с Моше. Поэтому Нана раскаивалась вдвойне. Вот почему она решила исследовать сексуальный аспект мочеиспускания. Из альтруизма.

Стоит заметить, что если это альтруизм, то в альтруизме есть кое-что хорошее. Если бы люди были альтруистичнее, их жизни стали бы куда сложнее. Их сексуальный репертуар мог бы обогатиться весьма пикантным образом.

— Бу-бу, — сказал Моше.

Честно говоря, он был поражен.

Сказать по правде, я не знаю, как следует относиться к писанию друг на друга. Не все относят это к разряду сексуальных манипуляций. Судя по всему, некоторых моча не возбуждает. Можно предположить, что мысленное зрелище журчащих, сплетающихся и расходящихся ручейков разной степени желтизны не способно оказать этим людям помощь в мастурбации.

Другие считают мочу триумфальной роскошью, частью сексуального пиршества. Для них это восхитительный момент, которому они отдают себя целиком, не забывая, как правило, приобрести непромокаемый наматрасник а “Заботливой мамочки” или, скажем, в “АСДА”.

Что до литературы, описывающей сей акт, у каждой из двух этих групп имеются свои идеи о том, о чем писать подобает, а о чем — нет. И те, и другие найдут что покритиковать в моем описании Наниных исследований. И тем, и другим будет трудно с ним сжиться. Для кого-то оно будет слишком откровенным, для кого-то недостаточно таковым. Я знаю. Но такой читатель меня не интересует. Меня не интересуют читатели, которые хотят отождествить себя с Наной или Моше. Меня интересуют читатели, которые хотят их понять. Особенно я хочу, чтобы они верно поняли позицию Моше.

Потому что позиция Моше была, видите ли, неопределенной. Он не был ни за, ни против. Позиция Моше состояла в том, что его можно было склонить к другой позиции.

Вначале Моше решил, что “свинячество” не для него. Он остановился и посмотрел на нее. Но Нана не могла оставить его в неуверенности. Она ловила кайф.

— Я не смогу сдержаться, — сказала она.

Нана и вправду хотела этого.

Существует психологический феномен, который недооценивают пропагандисты необычных сексуальных практик. Они верят, что каждый участник конкретного полового акта должен страстно желать именно этого вида секса. С их точки зрения нельзя, например, быть дилетантом в анальном фистинге. Нет, этому надо отдаваться с головой. Я так не думаю. Если вы не разделяете чью-то сексуальную фантазию, у вас могут возникать по этому поводу разные чувства. Некая фантазия может показаться вам неестественной и отвратительной. Или даже скучной. Но есть и еще один, довольно частый вариант.

Вас заводит то, что завело другого.

Моше завелся оттого, что завелась Нана. Теперь “свинячество” Наны стало воплощением его несбыточной мечты.

Она сказала ему, что не может сдержаться. И Моше парировал.

— Придется потерпеть, детка, — сказал он. — Придется потерпеть. Нельзя писать в постель.

Он говорил абсолютно серьезно. Эта фантазия ему неплохо давалась. Моше на самом деле не слишком не хотел, чтобы Нана описала его постель, потому что он так и не купил непромокаемый наматрасник. Он купил дорогой матрас “Данлопилло”, но без наматрасника. Так что он был не совсем в восторге от мысли, что обнаженная Нана сходит под себя. Нана вопила.