не видел его более одиноким, чем теперь, когда он просто лежит вот так.

— А родственники у него есть?

— Кажется, я когда-то видела, что к нему приходила тетка.

Из-за включенной лампочки на лице Хенкельманна лежат странные тени.

— Хочешь, вместе к нему подойдем? — спрашивает меня Зубида. Я соглашаюсь.

Беззубый рот раскрыт в бесконечном зевке.

— Но, если к нему больше никто не приходит, кто же будет его потом помнить?

— Потом?

— Когда он умрет.

Кажется, будто она не слышала, что я сказал. Она проводит по крокодильей коже его руки, а затем отвечает:

— Мы.

— В каком смысле?

— Мы будем его помнить. Ты и я.

На одном веке у него в такт с сердцем пульсирует голубоватая венка.

— Согласен? — тихо спрашивает она, будто мы не должны мешать Хенкельманну умирать. Я киваю и только потом замечаю протянутую мне руку. Она сухая и мягкая. И ей все равно, что моя ладонь вспотела.

— Он прожил гораздо дольше, чем мы ожидали.

Она проверяет пакет с темно-желтой мочой, висящий на его кровати.

— Мэтью у нас выносливый.

— А сколько ему лет?

— Не помню точно. Он один из первых здесь появился. Еще в то время, когда тут работали только монахи.

Она прикладывает пальцы к его шее и считает, смотря на часы.

— Пойдем, — обращается она ко мне, когда заканчивает. — Хочешь, налью тебе чего-нибудь попить?

— Я лучше еще немного тут побуду, можно?

— Конечно.

Зубида кладет руку мне на затылок и запускает пальцы в волосы.

— Я иногда играл с ним в эту его игру «укуси-меня».

— Ты добрый мальчик.

Когда мы снова остаемся одни, мне начинает казаться, что смерть прячется под его кроватью, или за дверью, или в складках занавески, которую можно задернуть вокруг кровати.

— Хенкельманн?

Я касаюсь его пальцев и тут же отдергиваю руку, прижимая ее к груди.

— Я не знал, что тебя зовут Мэтью.

Тусклым взглядом он смотрит в потолок.

— Ты, видимо, умираешь.

Когда я провожу мизинцем по его ресницам, они слабо дрожат.

— Извини, что я тебя боялся.

Я подношу к его лицу указательный палец и провожу им по носу. Затем касаюсь верхней губы.

— Кусай, я разрешаю.

Но чувствуется лишь тепло его дыхания.

Когда я уже иду к выходу, я сталкиваюсь с Зубидой еще раз.

— А ты здесь вообще-то зачем? Люсьен же дома?

— Надо было кое-что забрать. Лекарства.

Зубида еще какое-то время испытующе на меня смотрит, но потом говорит:

— Ладно.

Она что, правда не заметила, что в руках у меня ничего нет?

— Справляетесь там дома с Люсьеном? Все хорошо?

— Да, все отлично.

— Ну, рада слышать.

27

К счастью, па еще не вернулся. Я даже не ставлю мопед на подножку, а так и бросаю лежать на земле. Искусственный газон шипит от жара нагретой выхлопной трубы. Я взлетаю по лестнице наверх.

— Я вернулся!

Люсьен спокойно лежит в моей кровати, как я его и оставил.

Я обнимаю его так крепко, что из него со слабым писком выходит весь воздух.

— Не смей умирать ни с того ни с сего.

Прижавшись лбом к его лбу, я пытаюсь заглянуть ему в глаза:

— Обещаешь?

Кажется, он не заметил, что я плачу. Наверняка думает, что мы просто новую игру затеяли.

— Селма, к счастью, больше не сердится.

Услышав ее имя, Люсьен начинает вертеться.

— Селма, — повторяю я. Он двигается так активно, что мне приходится его отпустить. О Нино я на всякий случай не упоминаю.

Одну ногу он умудрился высвободить, но вторая еще привязана. Пока он так связан, Люсьен терпеливо позволяет мне его гладить.

— Мы целовались, — шепчу я ему, — с языком.

Я замечаю у него на запястье синяки, несмотря на носок, которым я обмотал руку.

— Блин, синяк.

Я тяну за конец ремня.

— Селме исполнилось девятнадцать, — тут же сообщаю я, — и я трогал ее пониже спины.

Я неправильно берусь за ремень и из-за этого нечаянно затягиваю его слишком сильно, но тут же снова ослабляю.

Снаружи раздается лай Рико и Риты. Во двор въезжает пикап.

— Блин, ногу еще надо развязать.

Люсьен тянется к кружке.

— Сейчас, подожди, дам тебе попить.

Я быстро освобождаю его лодыжку и тру, массируя, покрасневшую кожу. Нога безвольна и податлива, и я на секунду пугаюсь, что она отмерла. Но мне удается добиться реакции, пощекотав подошвы. Ремни я прячу в щель между краем кровати и матрасом.

— Ну вот.

Я даю ему напиться, почти перевернув кружку вверх дном.

— Братики-солдатики! — кричит нам па. Над головой он держит пакет из «Снек Пэласа», на который уже пускают слюни Рико и Рита. — Еда приехала! Теплая еще!

— Сейчас, только кое-что доделаю!

— Люсьен что, снова дрыхнет?

— Недавно проснулся.

Я прячу все завязки под простыней.

— Как день прошел, все спокойно?

— Да-да.

— Для брата твоего я еще колбаску привез. Как думаешь, будет есть?

— Конечно.

Как только Люсьен допил, мы с па ставим его на ноги и кладем его руки себе на плечи. Тяжело опираясь на нас, он медленно выходит из комнаты, впиваясь ногтями в мое плечо. Мы сажаем его в глубокое кожаное кресло перед телевизором, из которого ему не так-то легко будет выбраться.

— Ну, ты пока начинай, — говорит па, — а то картошка остынет. Я уже парочку по дороге стянул.

— А еще не хочешь?

— Хочу, но сначала брата твоего покормлю. Ты же с ним весь день провозился. — Па разламывает колбаску краем вилки, пододвигает поближе журнальный столик, чтобы сесть на край, и накалывает первый кусочек.

— Будешь это?

Люсьен открывает рот.

— Как ты думаешь, Люсьен может внезапно умереть?

— Ты с какого перепугу это придумал?

— Но он ведь может.

— Никто ни с того ни с сего не умирает.

— Умирает. Такие, как он, умирают. И не могут сказать, болит ли у них что-нибудь.

— Ну, ты об этом не беспокойся.

Па откладывает колбасу и крепко берет Люсьена за плечо. А потом начинает трясти его изо всех сил, будто хочет убедиться, что все части тела крепко сидят на своих местах. Где-то в горле у Люсьена булькает смешок.

— Твой братик — крепкий орешек.

— Ты правда так думаешь?

— Конечно, — уверенно отвечает па. — Но если вдруг что, то мы же сразу заметим.

Я макаю пару ломтиков картошки фри в соус и сую па в рот.

— Вот, — говорю я. — Это тебе.

— Вкуснота.

Он съедает их у меня из рук.

— Теперь мы кормительный конвейер.

— Точно!

К счастью, по Люсьену не видно, что я оставлял его одного.

— С лекарствами разобрался?

— В смысле?

— Ну, понял, что там к чему?

Па делает неопределенное движение