не будут, и отдаленность наказания плюс множество возможностей образовывали что-то вроде коридора, по которому он должен пройти, где каждый шаг вел к следующему. Он должен был делать то, что делает.

Барбара тоже о чем-то задумалась. Пол был рад, что не знает, о чем именно. Она по-прежнему не казалась слишком напуганной – хотя прекрасно все понимала, когда он причинял ей боль, – и все еще злилась. Но было еще кое-что. Она продолжала смотреть на него, словно ничего не понимала, будто пыталась заглянуть внутрь него и во всем разобраться. Он тяжело переносил это, пока восстанавливал дыхание. Она портила ему все удовольствие. А потом на него снизошло вдохновение.

Подойдя к комоду, он принялся открывать ящики один за другим, пока не нашел тот, где хранились ее личные вещи. Как он и ожидал, там лежало несколько аккуратно сложенных летних шарфов. Взяв один и положив его на кровать, он сложил его несколько раз, пока тот стал шириной, как ремень. Получилась повязка на глаза.

Барбара увидела, как он приближается, и показала, что не хочет в этом участвовать. Замотала головой и резко отвернулась. Тем не менее, положив повязку ей на грудь и силком опустив голову, Пол смог надвинуть ткань ей на глаза и завязать узлом на затылке. Потребовалось несколько попыток и некоторые усилия, и когда он закончил, они оба тяжело дышали. Однако перемена была колоссальной.

Больше не было уничижительных взглядов Барбары. Она будто вышла из комнаты. Стала безымянной – как те пленники, с которыми они когда-то проделывали в лесу всякое. И тяготившее его табу исчезло.

Снова взяв нож, Пол Маквей возобновил свою игру. На этот раз принялся нажимать то здесь, то там, уже не боясь повредить кожу и пустить кровь. Вот так. Для разнообразия, должно быть больно. Он даже потрогал ее грудь. Когда молния не поразила его насмерть – как и Синди, он видел молнию как карающую силу, вершащую правосудие, – он приставил острие ножа к ее груди и с наслаждением провел им по соску. У нее они были больше, чем у него, даже больше, чем у Дайаны. И у них были маленькие выпуклости в розовой части, а у него еще оставалось полно времени, поэтому он принялся играть ножом.

Д

жон тоже немного испугался, когда подошла его очередь караулить Барбару. Хотя в большинстве случаев он чувствовал себя лидером, он еще сильнее стеснялся говорить о том, что хочет сделать с ней. Это все равно что проделывать это перед окном – тогда все бы знали. И он едва не сдался. Но нашел в себе силы побороть страх.

– Я хочу, чтобы она снова лежала на кровати. Как прежде.

– Хорошо, – сказал Пол, подергиваясь. Только что присоединившийся к остальным на кухонном крыльце, он выглядел бледным и немного запыхавшимся.

– Еще слишком рано, – сказала как всегда рассудительная Дайана. – Нам придется опять поднимать ее, чтобы покормить. А потом снова укладывать ее.

– Ага. Веселого в этом мало, – сказал Бобби.

– Но это же моя очередь говорить пожелание.

– Ладно. Хорошо, – согласилась Дайана и со вздохом встала. Остальные последовали за ней.

На этот раз Барбара сопротивлялась. Когда дети отвязали ее от стула и поставили на ноги, она отказалась идти. И когда ее толкнули, она упала на колени и согнулась пополам. Слегка придушив ее удавкой, они схватили ее под руки и попытались поднять. Но она вырвалась, перевернулась и выбросила вперед свои связанные в лодыжках ноги, ударив Джона и едва не повалив его на пол. С завязанными глазами она продолжала брыкаться, пока они наконец не поймали ее голые ноги и не прижали к полу. В конце концов им впятером пришлось затаскивать ее на кровать и снова привязывать ее запястья и лодыжки к четырем стойкам. Бобби и Пол несколько раз падали, Дайана поцарапалась, а Джон пару раз чуть не выпустил Барбару из захвата. Когда все закончилось и остальные дети ушли, Джон сел, чтобы отдышаться и немного подумать. Дело в том, что он все еще боялся того, на что решился.

В его голове было так много Барбар. Первая, та, которую он встретил, когда она только приехала присматривать за детьми Адамсов, была деятельной, спортивной и находчивой. Она раздражала его тем, как катала детей Адамсов в фургоне, будто тот принадлежал ей. В ней не было ничего взрослого, но она вела себя более по-матерински, чем миссис Адамс. Она раздражала его тем, что позволяла старушкам в церкви опекать ее и относиться как к своей. Барбара умела лучше плавать, быстро бегала, руководила в два раза лучше, говорила лучше, поскольку все знала. Умная и начальственная, она была в курсе своей привлекательности, знала, что все парни поглядывают на нее краем глаза. Даже старики. Она будто говорила им: «Смотрите и страдайте». Неудивительно, что их компании захотелось опустить ее на пару ступеней вниз – что они и сделали. Но, памятуя это, приближаться к ней ему по-прежнему было сложно.

Затем была Барбара в первый день после ее пленения. Уже не заносчивая и деятельная, а наконец молчаливая, с кляпом во рту, беспомощная и растерянная. Все еще узнаваемая, но прогресс уже налицо.

Вчера была более дружелюбная Барбара. Теперь он понимал, что она дурачила его разговорами о его школе, его девочке и прочем – какое ей до этого дело? Для нее все это было «ребячеством», хотя ему эти разговоры понравились. Теперь он жалел, что не поцеловал ее, когда она сдалась. Жалел, что не осмелился вытащить кляп у нее изо рта и поговорить с ней еще немного. Но то, что она брыкалась, хорошо отражало ее настроение.

Поэтому, когда Джон вернулся к Барбаре, которую раздели, чтобы он мог делать с ней все, что пожелает, ему все еще было страшно, по-настоящему страшно. А еще он испытывал отвращение к себе. Когда сегодня утром Дайана срезала с Барбары ночную сорочку, – конечно же, с согласия Джона, – он думал, что ослепнет. Она была очень красивой. Его разум окутал какой-то туман, и будто ухудшилось зрение. Ноги стали ватными. Он думал, что с ним снова будет такое. Разве может это случиться от одного только взгляда на девушку? Никто никогда не рассказывал ему о подобном, и он чувствовал себя отчасти обманутым. Несправедливо, что женщины имеют такое преимущество перед тобой. Это лишило его сил на весь оставшийся день вплоть до настоящего момента.

Итак.

Он громко сглотнул.

Сейчас ему, по правде говоря, хотелось встать и выйти из комнаты, но он