думаю. Вылеплен из того же крутого теста, что и Парлоу.

Дикерсон без приглашения сел напротив – так уверенно и непринужденно, что у меня язык не повернулся сделать замечание. Он сообщил новости из Уайлдфолда, а потом, прежде чем я успел задать вопрос, звучно и с растяжкой произнес:

– Похоже, сэр, отношения между бандами становятся все напряженнее. Трудно сказать, с чего и почему это происходит, но все наши источники утверждают, что ситуация накаляется.

– Понятно, – сказал я и, должно быть, на мгновение позволил своему вниманию отвлечься.

К действительности меня вернул голос Дикерсона, который не без упрека проговорил:

– Комиссар? Мне кажется, недооценивать серьезность ситуации было бы большой ошибкой.

– Да, конечно. Полностью с вами согласен.

Я сделал паузу и тотчас же услышал (хотя такого быть не могло) женский смех, разносящийся эхом по коридорам. Уже в следующий миг странное явление прекратилось.

– Когда мы в последний раз говорили об этом, – сказал я, восстанавливая самообладание, – у вас под стражей сидел какой-то молодой головорез. Задержанный после бандитской стычки.

– Верно, сэр. – (Моя цепкая память на детали явно произвела впечатление на Дикерсона.) – Некий Томас Коули. Один из Молодчиков Гиддиса.

– Ясно. Что он вам рассказал?

– Очень мало. Парень умом не блещет. И в любом случае он мелкая сошка.

– Тем не менее, – задумчиво протянул я, – мне хотелось бы самолично с ним побеседовать.

– Самолично, сэр?

Голос Дикерсона по понятной причине звучал недоверчиво: слишком уж неординарное пожелание я выразил. Я совру, если скажу, что не испытал ни малейшего удовольствия от того, что впечатлил этого малого своим лихим пренебрежением к условностям.

– Именно. Если Коули все еще под стражей, я бы хотел задать ему пару-другую вопросов.

– Понятно, сэр.

– Не сомневайтесь, Джордж. Кто знает, может, при виде столь высокопоставленного фараона язык у него развяжется и он начнет визжать как свинья недорезанная.

Дикерсон что-то ответил, но слишком тихо и неразборчиво, чтобы я расслышал. Надо полагать, он сделал одобрительное замечание о моем ярком речевом стиле.

Поскольку сегодня бухгалтерская и прочая бумажная работа требовала не меньше времени, чем обычно, за окнами уже стемнело, когда я наконец смог прерваться, чтобы навестить молодого Коули в камере. Он относится к типу людей, хорошо знакомых любому блюстителю закона: лохматый неопрятный субъект, грубый и мускулистый, одетый в костюм куда более дорогой, чем может себе позволить человек его общественного положения.

– Эй, Коули, живо сюда, – велел Дикерсон, когда мы приблизились к камере. – Тебе повезло сегодня. К тебе посетитель.

Задержанный торопливо встал и подошел к решетке. При ближайшем рассмотрении он оказался даже моложе, чем я думал. Трудности жизни, им выбранной, здорово состарили его внешне.

– Это комиссар, – продолжил Дикерсон. – А ну-ка, встряхнись!

Малый похлопал глазами.

– Томас? – мягко промолвил я. – Томас Коули, так?

– Да, сэр. – Голос у него был выше, чем я ожидал, и мне показалось, за его бравадой скрывалось что-то очень похожее на страх.

– Послушай, Том, – сказал я со всем разумным добродушием. – Мы с тобой люди здравомыслящие. И оба понимаем, каждый на свой лад, как устроен мир. – Я хотел польстить парню, расположить к себе, завоевать доверие – тактика, обычно срабатывавшая раньше. – Мы с участковым инспектором Дикерсоном прекрасно знаем, что ты всего лишь маленький винтик в организации Гиддиса. Рядовой пехотинец. Подневольный солдат и вассал.

В продолжение моей речи парень смотрел в пол, но при последнем слове вдруг удивленно вскинул на меня свои карие глаза:

– Вассал, сэр? Какое… какое странное слово вы употребили.

– Оно означает «слуга», – снисходительно пояснил я. – Или даже «раб».

– Я знаю, что оно означает, комиссар. Я слышал его раньше. Но… но не наяву.

– Что ты имеешь в виду?

Коули тотчас замкнулся в молчании.

За дело взялся Дикерсон.

– Нам нужно знать, что происходит. Банды вдруг ни с того ни с сего начали грызться между собой. Почему? В чем причина?

Коули как-то по-бабьи вздохнул и пробормотал:

– Не знаю.

– Но должно же быть какое-то объяснение. Какая-то причина этих волнений.

– В ком-то жадность взыграла? – спросил Дикерсон. – Кто-то хочет расширить свою территорию?

Коули помотал головой:

– Насколько мне известно – нет, сэр. Нет. Но я думаю… просто все мы, ну, очень плохо спим.

– Плохо спите? – Я недоуменно воззрился на него. – Как тебя понимать, черт возьми?

Коули снова вздохнул:

– Так и понимать, сэр. Это все сны, сэр.

– Какие еще… сны?

– Они всем нам снятся. Яркие, муторные, жуткие. Я сам видел всякое страшное. Черная тень надвигается… Белые зубы сверкают в лунном свете… Моя малышка Сара-Энн плачет кровавыми слезами…

Завершив свою речь, Коули повернулся и ушел в глубину камеры.

– Хотите, я войду туда? – спросил Дикерсон. – Хотите, вправлю ему мозги? Часто синяк-другой идет на пользу таким бестолковым малым.

– Нет. Не вижу необходимости. Думаю, бедняга просто немного расстроен умом.

Дикерсон был явно разочарован, но настаивать на своем не стал и проводил меня к выходу.

Опять сидел на работе до позднего, очень позднего часа, перелопачивая горы бумаг. Покинул здание только около половины одиннадцатого и пошел пройтись по самым сомнительным кварталам города. Для маскировки надел котелок, испачкал щеки жженой пробкой и придал своей осанке легкую сутулость, свойственную людям, живущим по другую сторону Законов и Уставов Его Величества.

Уверен, ни у кого из гнусного уайтчепелского отребья не возникло никаких подозрений на мой счет. Ни на секунду не выходя из образа, я вразвалку шагал по улицам и украдкой разглядывал нищих негодяев, встречавшихся мне на пути. Воображение ли мое разыгралось после рассказа молодого Коули или я действительно видел на многих лицах признаки крайней усталости, какая бывает от недосыпа у людей, страдающих постоянными ночными кошмарами?

Письмо леди Каролины Годалминг – миссис Мине Харкер

12 декабря

Дорогая Мина! Надеюсь, у Вас все настолько хорошо, насколько можно ожидать в нынешних обстоятельствах. Надеюсь, Вы и Ваша семья здоровы, а профессор по крайней мере не испытывает внешних неудобств в своем затяжном сумеречном состоянии между жизнью и смертью. Надеюсь также, что Вы простите мне прямоту моего к вам обращения. Я знаю, что, хотя Вы приняли меня в свой маленький круг со всем возможным радушием, мы с Вами никогда не были теми, кого с полным правом можно назвать друзьями.

Пишу Вам в период относительного душевного спокойствия. Я страдаю неврастенией и никогда не отличалась стойкостью перед лицом жизненных превратностей и эмоциональных потрясений. Смятение и тревога, которые затуманивали мой рассудок на протяжении многих недель, могут в любую минуту вернуться, а потому сразу перейду к делу.

Мина, дорогая, у меня к Вам огромная просьба.

Знаю,