— Эти деньги, — сказал он Моки, — эти вонючие деньги только испоганили нам мир.

После кофе, когда техник уже собрался все отключать, Моки попросил его дать ему запустить спутник в самый последний раз. Техник пожал плечами, и Моки расценил это как согласие. Он нажал несколько кнопок на пульте, и внезапно солнце появилось из-за туч.

— Это, знаешь, не настоящее солнце, — с гордостью сказал техник. — Это просто симуляция солнца. Сделано при помощи лазеров.

А Моки подмигнул ему и сказал:

— Брось. Не порть. Для меня это солнце.

А техник улыбнулся и сказал:

— Клевое солнце. Жаль, нельзя его оставить, пока я буду к машине идти. У меня уже сил нет на эти дожди.

Моки не ответил, только закрыл глаза и дал мягким солнечным лучам ласкать лицо.

Случаются разговоры, способные изменить жизнь человека. Я в этом не сомневаюсь. Ну то есть я хочу в это верить. Я сижу в кафе с одним продюсером. Он не совсем продюсер, он никогда ничего не продюсировал, но хочет продюсировать. У него есть идея фильма, и он хочет, чтобы я написал сценарий. Я объясняю, что не пишу для кино, а он не настаивает и зовет официантку. Я уверен, что он попросит счет, но он заказывает себе еще эспрессо. Официантка спрашивает, не нужно ли и мне чего-нибудь, и я прошу стакан воды. Этого Хочу-Быть-Продюсером зовут Иосиф, но он представляется Джозефом.

— На практике, — говорит он, — никого не зовут Иосиф. Всегда Сэфи, или Йоси, или Йос. Ну так я выбрал Джозефа.

Он четкий, этот Джозеф. Меня за одну секунду раскусил.

— Ты занятой, а? — говорит он, заметив, что я поглядываю на часы, и сразу прибавляет: — Очень занятой. Ездишь, работаешь, мейлы пишешь.

В том, как он это произносит, нет ни капли злости или иронии. Это вроде констатации факта — ну или сочувствие. Я киваю.

— Тебе страшно не быть занятым? — спрашивает он. Я снова киваю. — Мне тоже, — говорит он и желтозубо улыбается. — Там же подо всем этим что-то есть. Что-то угрожающее. А то б мы не растирали время в порошок всякими нашими проектами. А знаешь, чего я больше всего боюсь? — спрашивает он.

На секунду я теряюсь, раздумывая, что ответить, но Джозеф уже продолжает:

— Себя. Того, что я есть. Знаешь, вот это ничто, которое тебя наполняет, стоит только кончить? Не с той, которую любишь, а просто с кем-нибудь. Или когда в руку делаешь. Знаешь, да? Вот этого я боюсь — заглянуть в себя и увидеть там ничто. Не какое-нибудь стандартное ничто. А такое, от которого отчаяние накатывает, не знаю, как назвать…

Теперь он молчит. Мне от этого молчания неловко. Если бы мы были близки, я бы мог помолчать вместе с ним. Но не на первой же встрече. Не после такой фразы.

— Иногда, — я пытаюсь ответить откровенностью на откровенность, — жизнь кажется мне ловушкой. Входишь внутрь, ничего не подозревая, а она захлопывается за тобой. А когда ты внутри — я имею в виду, внутри жизни, — тебе и бежать-то некуда, кроме как с собой покончить, но это ведь тоже не бежать, это скорее сдаться. Понимаешь?

— Это хуй, — говорит Жозеф, — это хуй, что ты не напишешь мой фильм.

В его манере говорить есть что-то очень странное. Даже ругается он не так, как другие люди. Я не знаю, что сказать после такой фразы, поэтому сижу и молчу.

— Неважно, — говорит он спустя секунду. — Твое «нет» только даст мне шанс поговорить еще со всякими людьми, попить еще кофе. Это же самая лучшая часть бизнеса. А прямо вот продюсировать — это, мне кажется, не мое.

Видимо, я кивнул, потому что он отзывается:

— Ты считаешь, мне это не дано, да? Что я не настоящий продюсер, что я просто болтливый чувак, у которого дома есть немножко денег?

Наверное, я продолжаю кивать, нечаянно, от нервов, потому что теперь он смеется.

— Ты прав, — говорит он. — Ну или, может быть, я тебя все-таки еще удивлю. И себя.

Джозеф просит счет и настаивает на том, чтобы его оплатить.

— А наша официантка? — спрашивает он, пока мы ждем, когда прокатают его кредитку. — Как тебе кажется, она тоже убегает? Ну, от себя?

Я пожимаю плечами.

— А вон тот, который сейчас вошел, в пальто? Смотри, какой потный. Уж наверняка от чего-то убегает. Может, мы из этого стартап сделаем. Вместо фильма — программа, распознающая людей, которые убегают от самих себя, которые боятся того, что могут в себе увидеть. Может получиться хит.

Я смотрю на потного человека в пальто. Первый раз в жизни я вижу террориста-смертника. Позже, в больнице, корреспонденты иностранных телеканалов попросят меня описать его и я скажу, что ничего не помню. Потому что мне будет казаться, что это очень личное, это касается только его и меня. Джозеф тоже останется в живых после взрыва. А вот официантка — нет. Это вовсе не говорит о ней плохо. В таких терактах характер не играет роли. Все сводится к углам и расстояниям.

— Этот, который сейчас вошел, точно от чего-то убегает, — лыбится Джозеф и роется в карманах, ища монетки, чтобы оставить чаевые. — Может, он согласится написать для меня фильм или хотя бы встретиться, выпить кофе.

Наша официантка с заламинированным меню в руке танцующим шагом приближается к потному посетителю в пальто.

Она решила открыть ресторан на следующее же утро после похорон. Когда Итамар услышал об этом, он просто взорвался.

— Ты всего час назад закопала своего мужа в землю, а тебе уже так и горит продавать людям чорбу?

— У нас в меню нет чорбы, Итамар, — попыталась его успокоить Маджа, — и это вообще не про деньги. Это про людей. Мне лучше быть с клиентами там, где наш бизнес, чем сидеть одной дома.

— Но это же ты настояла, чтобы мы не сидели шиву[41], — разгневался Итамар. — Вся эта твоя болтовня…

— Это не болтовня, — возразила Маджа. — Люди, которые отдают свое тело науке, — по ним шиву не сидят. Это факт. Вот и когда папа Горошовского умер…

— Сделай одолжение, мама, — прервал ее Итамар. — Без Горошовского, без Шиферманов и без госпожи Пинчевской с Бялик, двадцать один. Давай только про нас, ладно? Ты считаешь, это нормально, что папа умер, а на следующий день после его похорон ты откроешь ресторан, будто все как всегда?

— Да, — настаивала Маджа, — у меня в сердце не будет как всегда, но для тех, кто ест, — да. Папа, может, и умер, а бизнес жив.