две формы слова не являют собой тавтологию, но, несомненно, также и то, что, когда Аристотель говорит о благой жизни как действии, он использует форму zēn (как в eu zēn), а не eu viōnai, которую он с тем же успехом мог бы использовать, если бы ему требовалось очистить проводимое им различие от загрязняющих (либо упрощающих) намеков на животность. Именно по такому случаю (и думая об антиномиях, существующих в концептуализации биополитики) Роберто Эспозито говорит о «линии сопряжения, вдоль которой zōē воздействует на bíos, также натурализуя ее», подняв, таким образом, проблему предполагаемого разделения двух аспектов жизни (Esposito, 2008: 14).

Рози Брандотти, по-прежнему сохраняя предложенное Агамбеном жесткое семантическое разделение, еще более усложняет этот различающий жест, когда заявляет, что именно христианство навсегда оставило след на взаимоотношениях (и различии) между zōē и bios. Правда, я подозреваю, что данное разделение, которое Брайдотти приписывает христианству, видимо сильнее проявляется в его западной ветви, нежели в восточной (где zōē aiōnios – жизнь вечную – можно найти только у Христа). Однако Брайдотти верно указывает, что созерцательная жизнь у Платона и Аристотеля, bios theoretikos, «рефлексивный контроль над жизнью», в христианстве оказалась закреплена за «мужчинами, белыми, гетеросексуалами, христианами, обладающими собственностью и говорящими на стандартном языке» (Braidotti, 2008: 177–178).

См. также: Антропос; Одушевленности; Родство; Пульсирующая материя; Zoe; Постгуманистическая критическая теория.

Нени Панургиа

(Перевод Веры Федорук)

БН = безопасность/надзор

Система безопасности/надзора (security/surveillance) коренится в установках антропоцентричного подчинения и контроля, в человеческой уверенности относительно беспрепятственного доступа к «актуальному» и возможности его контролировать. Это и есть отправная точка для описания постчеловеческих затруднений в сфере безопасности. Есть две линии, вдоль которых можно составить карту этих затруднений. Во-первых, это вопрос знания и децентрализации человеческого контроля и достоверности. Во-вторых, речь идет о задачах или трудностях «актуальных» субъектов/объектов стремления к безопасности. В обоих случаях истории безопасности/надзора на глобальном Севере можно считать описанием зарождения более-чем-человеческой чувствительности. Дело не в том, что безопасность/надзор ранее не были более-чем-человеческими, а в том, что текущий исторический момент выводит децентрализацию человека и человеческих знаний на передний план официальной практики. Неопределенность принятых человеком решений признается основополагающей в культуре безопасности и надзора (в качестве примера можно вспомнить печально знаменитое «неизвестное неизвестное» времен войны с террором из заявления бывшего министра обороны США Дональда Рамсфелда). Объекты безопасности формируются сложными и неопределенными ассамбляжами, в чей состав входят не только люди. Например, цифровые сети, исходя из серьезных соображений безопасности, формируются из волоконно-оптических кабелей, данных, потоков трафика, пользователей, идей, частных компаний, национальных правовых ландшафтов и т. д.

Наиболее рельефно амбиции в области безопасности/надзора можно охарактеризовать следующим образом (вопрос о степени, в которой любая из этих характеристик является новой, остается открытым): мандат на ранние упреждающие действия в отношении воображаемого, гипотетического будущего; стремление «соединить точки» потенциальных событий до того, как они произойдут; сбор и анализ огромных объемов данных в разворачивающихся пространствах повседневной жизни; вера и инвестиции в технологическую и алгоритмическую аналитику; стремление к беспрепятственному, «операционно-совместимому» доступу к информации через всевозможные не/материальные границы, а также первостепенное значение оборота как предмета обязательной защиты и средства, обеспечивающего безопасность и надзор (см. Amoore, 2013; Massumi, 2015c; Cowen, 2014). Таким образом, пространственная и временная глубина насыщения системы безопасности/надзора огромна. Настоящее колонизируется предвосхищаемым будущим, и становится невозможно отделить пространство повседневной жизни от подобных усилий по «соединению точек» потенциальных будущих событий, подобно тому, как делаются попытки заштопать разрывы и разломы между границами, юрисдикциями, общественным и частным секторами и т. д. (Amoore, de Goede, 2008). Дело не только в том, что признается децентрализация человеческих знаний и контроля, но и в том, что неопределенность является основанием, на котором строятся усилия по обеспечению безопасности и организации надзора. Все это лишь подстегивает, а не сокращает неопределенность, поскольку все больше пространства, времени, субъектов и объектов может быть вовлечено в ассамбляжи безопасности.

Важно, что системы безопасности/слежки нацелены на будущие возможности, на то, к чему могут стать способны тела. Это относится ко всему полю: от битов данных, индивидуальных идентичностей и лиц и вплоть до сложных сетей и ассамбляжей. Объекты обеспечения безопасности – границы, транспортные сети, негосударственные террористические сети, цифровые сети, инфраструктура, пандемии, экосистемы – рассматриваются как эмерджентные, циркулирующие, разрушительные среды (см., например, Elbe, Roemer-Mahler, Long, 2014). Субъекты/объекты обеспечения безопасности обретают форму благодаря способностям и потенциальным возможностям тел, связанных в сети и конституированных более-чем-человеческими способами. Что из этого следует для фигуры человеческого? Луиза Эмур пишет, что управляемые данными, основанные на риске спекулятивные схемы алгоритмического моделирования «безразличны к специфике людей, мест и событий» (Amoore, 2011: 30) и скорее связаны с отношениями корреляции между единицами информации. Индивидуальное, даже персональный нарратив, отступает, так что «производная данных центрируется не на том, кто мы есть, и даже не на том, что наши данные говорят о нас, а на том, кем мы можем стать: на наших склонностях и потенциальных возможностях» (Ibid.: 28).

Учитывая такое положение дел, особенно то, какое большое внимание уделяется технофетишизму в сфере безопасности, а также направлениям постчеловеческой мысли, отдающим предпочтение технологическим инновациям и техническому насыщению, есть большое искушение исторически определить настоящее как постчеловеческий момент, отличный от предыдущего. Но здесь все будет непросто. Не в последнюю очередь потому, что мы могли бы спросить: «А когда, собственно, человек не был неразрывно вплетен в материальные, технологические и информационные сети?» (Braun, 2004: 271). Но также и потому, что принятие такого историзма этически и политически проблематично. Технологическое ускорение и развитие должны удерживаться в напряженном равновесии с другими элементами более-чем-человеческих ассамбляжей безопасности; отказ от этого ведет к риску овеществления государственных полномочий в области безопасности и надзора.

Во-первых, предпочтение технологических методов рискует добавить убедительности смещению или даже отказу от ответственности за решения в области безопасности. Концепции технобезопасности претендуют на чистое машинное зрение, которое, как считается, не различает, а просто анализирует информацию, получая доступ к актуальной истине через данные. Решение и замысел вытесняются в неразделимые и недоступные сети аналитиков, алгоритмов, секретности, данных, юридических барьеров и т. д. Это создает условия, при которых очень трудно находить и оспаривать решения, определять ответственность. Таким образом, один из вопросов – это как определить ответственность в сложных материальных, технологических, информационных ассамбляжах? А также рассмотреть, как оптика безопасности/надзора выигрывает от понимания человека как «никогда не являющегося самим собой», как запутанного сложного комплекса из тел и окружающей среды.

Во-вторых, выдвижение на передний план технологических и информационных достижений оказывает чрезмерное доверие ассамбляжам