безопасности/надзора. Например, брошюры компаний, занимающихся технологиями безопасности, являются шедеврами более-чем-человеческого. В них подробно описываются продукты, которые «будут» беспрепятственно соединять технологии, системы, потоки данных, экологические и «ситуационные» факторы, людей-аналитиков и процессы принятия решений. В настоящее время модными словами стали «операционная совместимость» и «ситуационная осведомленность», их можно считать постчеловеческой специальной терминологией, фактически предлагающей элегантную гибридизацию человека, технологий, окружающей среды. Они предполагают более-чем-человеческого актора, не допускающего пробелов либо предрассудков в своем тотальном наблюдении и легко, без труда, принимающего решения по поводу неразрешимых вопросов в области безопасности. Это, конечно же, не так. Не сбрасывая со счетов ни глубину и охват таких сил, ни более-чем-человеческое устройство безопасности и надзора, отметим, что разногласия, расхождения, неспособности и несоответствия таких состояний не менее важны как для этого устройства, так и для более-чем-человеческого понимания становления. Несоответствия, пробелы, невозможности и сбои являются такой же частью ассамбляжей безопасности, как и точки сбора данных, спутники и разведывательные агенты.

Крайне важно задаться вопросом о том, что выиграет оптика безопасности/надзора, если примет во внимание тот факт, что человек «никогда не был и не является равным самому себе» (Braun, 2004, цитируя Wolfe, 2003); что человек, будучи и лицом, принимающим решение о безопасности, и локусом подозрений, связан со множеством тел, пребывающих в стадии формирования. Казалось бы, силы безопасности/надзора несколько выигрывают, принимая представления об открытости и незавершенности становления, но в то же время незавершенному, открытому, становящемуся миру присуще то, что препятствует контролю безопасности. Это отправная точка для исследования порождающей неопределенности, конституирующей постчеловеческие безопасность и надзор.

См. также: Алгоритмические исследования; Безгосударственное состояние; Война.

Стефани Саймон

(Перевод Ольги Дубицкой)

В

Вне-человеческое

Донна Харауэй радикализировала постструктуралистский тезис о человеке как конструкте, представив его в виде конститутивной диады органического и технического, тела и языка. Эта диада утверждается в своей радикальной непримиримости без желания или стремления к синтезу или иерархическому подчинению. В результате радикального утверждения диады возникает неименуемый остаток, призывающий нас понять и приручить его посредством значения – внечеловеческое (inhuman).

Внечеловеческое – это идея, очень близкая концепту «человеческого-в-человеке» (human-in-human) у Ларюэля или тому, что я здесь назову «не-человеческим» (non-human). Не-человеческое оно постольку, поскольку не-гуманистическое, и, если смотреть более радикально, постольку, поскольку не имеет смысла с философской либо теологической точки зрения. Оно предшествует своему значению. Оно же нам его и подсказывает. Им обусловлен и порожден самореферентный процесс «осмысления». Доязыковое «Я», которое и есть «реальное» по «первому имени живого» (Ларюэль), или человеческое-в-человеке (human-in-human), находящееся в самом сердце всякой субъективности, нуждается в самоотчуждении и лингвистическом посредничестве. Так рождается фигура «Чужака». «Чужак» (также термин, заимствованный из неаналитического словаря Ларюэля) – это протоязыковое состояние живого, означающее первобытное самоотчуждение, предвосхищающее субъективность (Laruelle, 1995: 78). Субъективность – это философское Я. Она относится к «Миру», который, согласно не-философии или нестандартной философии, синонимичен «Философии» (Laruelle, 1989: 53, 58, 61). Реальное, хотя и безразличное к процессам «осмысления» или мышления, влечет за собой именно эти процессы, порождает их траектории.

Таким образом, мысль действует односторонне: она коррелирует с последствиями реального, в то время как реальное, в той степени, в какой оно сингулярно, остается к ней радикально безразличным и отличным от нее. Например, травма указывает на свою трансцендентность посредством невроза, но последний действует в ее отношении в одностороннем порядке. Сама травма остается вне поля «того, что имеет смысл», поскольку симптом предшествует невротической реакции. Реальность проявляет себя как лакановский симптом или как травма, возникающая подобно встрече тюхе c автоматоном (Аристотель). Она производит структуру событий, управляемую внутренними законами, своего рода «синтаксис» (Kolozova, 2014: 63).

Трансценденция необходима. Тем не менее, выполнить ее можно философски либо нефилософски. Последнее относится к операциям (мысли) с философским материалом, уступающим диктату реального, а не космологии мысли или доктрине. Независимо от положения мысли (философской, нефилософской или научной) всегда будет существовать остаток непослушного и бессмысленного реального в сердце того, что кажется «осмысленной реальностью», прирученной субъективностью. То, что ускользает от смысла, этот след чудовищного реального, есть внечеловеческое в сердце человеческого. Оно ни природное, ни техническое, оно предшествует различию – это не-человеческое, или внечеловеческое.

Киборг, животное или темное Внешнее, которые никогда не могут быть сведены к значению или истине, то, что ускользает от философии или превращения в «осмысленное», есть внечеловеческое или монструозное. Человечность – это теолого-философское творение, и оно всегда натурализовано. То же самое и с природой: благодаря философии она всегда была очеловеченной. Следовательно, до тех пор, пока технологическая составляющая радикальной диады под названием Киборг (Харауэй) может быть очеловечена, она не является ни монструозной, ни внечеловеческой. Если ее можно разумно постичь, рационализировать или осмыслить в соответствии с антропоцентрическим разумом, то гуманизация неизбежна. Более того, она будет натурализована. Внечеловеческое есть то, что ускользает от рационализации, то, что не имеет ни смысла, ни причины для существования. Оно просто где-то там вовне – бессмысленное, грубое существование, материя, независимо от того, органическая она или искусственно созданная. И технологический протез, и биологическое тело чужды субъективности, которой, как мы считаем, исчерпывается наше «истинное Я». Оба они одинаково внечеловеческие, так же, как и примитивная конфигурация субъективности – или протосубъективность, – названная нами выше «Чужаком».

Современный капитализм стал возможен благодаря абсолютной власти чистой спекуляции над физическим или материальным (независимо от того, произведено ли оно органическим или синтетическим путем), материализованным в виде прибавочной стоимости, то есть фетиша, именуемого «деньгами». Наемный труд, его отчужденные плоды и отчуждение от родовой сущности происходят в результате эксплуатации внечеловеческого самодостаточной автоматизированной спекуляцией. В Капиталоцене внечеловеческое составляет глобальный концентрационный лагерь для женского, животного, чернокожего и тела, трудящегося за плату или же эксплуатируемого ради производства товара.

См. также: Животное; А-человеческое; Антропоцен; Капиталоцен и хтулуцен; Вне/человеческое.

Катерина Колозова

(Перевод Надежды Чаминой)

Вне/человеческое

В отличие от постчеловеческого состояния, предполагающего главным образом необратимый эволюционный переход к геологическому времени антропоцена, концепт внечеловеческого (inhuman) происходит из наличия иночеловеческих (alterhuman) агентностей и присутствий, параллельных человеческому существованию. Постчеловеческое состояние рассматривает человека устаревшим явлением глубинной истории и геологического времени, тогда как состояние внечеловеческого позволяет обозначить пределы человеческого разума (mind) в человеческих и постчеловеческих агентностях.

Возникновение гуманизма эпохи Возрождения фактически было связано не столько с нарциссической привязанностью человечества к собственному существованию, сколько с секуляризованным разумом, который лишился некогда гарантированных не-человеческих (non-human) дополнений к жизни: