— Он так решил, — сказал Михаил Федорович и устремил глаза куда-то вбок, хотя было понятно, что взгляд его был направлен в сторону второго этажа, где размещался кабинет Евгения Петровича.

— Прошу вашего разрешения на…

— Знаешь, — сказал Михаил Федорович, — если бы не было той справки или с момента ее прочтения Евгением Петровичем прошло более недели, я бы дал тебе «добро». Но сейчас… Ты понимаешь, чем это для тебя может кончиться?

— Нет, не понимаю. Я понимаю одно: дело от этого может пострадать.

— Ладно, зная твое упрямство и понимая, что ты от своего не откажешься… Иди.

Я поднялся в приемную Уполномоченного и попросил референта записать меня на прием к шефу, по экстренному вопросу, касающемуся служебной деятельности.

Не успел я вернуться в кабинет, как мне позвонил референт.

— Евгений Петрович ждет вас, — произнес он.

Я снова поднялся в приемную. На этот раз там были два человека. Но референт указал мне на дверь, и я направился в кабинет Уполномоченного.

Ритуал входа в кабинет все тот же. Я докладываю, Евгений Петрович указывает мне на стул за приставным столом. Те же зачесанные назад волосы, тонкие губы и только взгляд серых глаз высказывает легкое любопытство.

— В соответствие с утвержденным вами планом, я был в командировке в Москве. По приезде узнал, что акцией занимается другой сотрудник. Я не оспариваю указаний руководства, но в этом случае меня должны были поставить в известность, так как в результате отсутствия координации могут пострадать мои оперативные источники в Западной Германии.

— Я действительно попросил Михаила Федоровича поручить эту акцию другому сотруднику, так как полагал, что вы не сможете продолжать службу здесь. Но потом я изменил свое решение. И не только потому, что вы остаетесь служить в Аппарате Уполномоченного, но и потому, что ваш вариант более приемлем, чем тот, что разработал ваш коллега. Продолжайте работать.

— Я могу идти?

— Да, и еще… Готовится небольшой фильм о судьбе нескольких перебежчиков, я дам указание подключить вас к работе.

Идти к Михаилу Федоровичу я не решился, командировку в Мюнхен оформил на следующий день и улетел туда самолетом.

И вот я снова брожу по Старому городу и иду в Хофбройхауc, там мы с «Гансом» пьем пиво и беседуем.

— На Элетраштрассе, небольшое помещение. Оно разделено на три части. В одной из них редакции газеты, в другой — складское помещение, а в третьей пока пусто, там собираются установить типографское оборудование, — говорит «Ганс».

— У главреда есть сейф? — спрашиваю я.

Он не знает, что такое главред и отвечает:

— Там нет сейфа, но имеется железный ящик со встроенным замком.

— Ты можешь его вскрыть? — спрашиваю я.

— Это не мой уровень, — говорит он.

— Тогда поручи это Вилли, пусть он подберет человека, который вскроет замки, проникнет внутрь и откроет этот ящик. Вся наличность в нем будет ему призом.

— А твой интерес? — спрашивает он.

— Я тебе сейчас дам коробочку. В ней запаянный в стеклянной ампуле шприц, пусть Вилли сделает укол этим шприцом в сиденье каждого стула сотрудников и в каждый рулон бумаги в складе. Шприц потом он выбросит в канализацию. И все это сделает в резиновых перчатках, которые потом тоже выбросит в канализацию. А по возвращении примет несколько раз душ.

— Это яд? — спрашивает «Ганс».

— Нет, — говорю я, — это способ пометить сотрудников и маршруты распространения ими своей продукции.

Он с пониманием кивает головой, демонстрирует пальцами руки собачью пасть, а потом говорит:

— Ты не хочешь, чтобы ваши собаки ходили за моим Вилли?

— Конечно, не хочу, поэтому пусть отнесется к этому серьезно: и шприц выбросит, и душ обязательно примет.

Я передаю ему коробочку, и мы расстаемся.

Спустя месяц получаем информацию от «Бразильца».

Неизвестные злоумышленники проникли ночью в редакцию. Они вскрыли сейф, забрали оттуда наличность. Но этот факт как-то странно подействовал на сотрудников редакции. Они стали обвинять друг друга в связях с КГБ, в том, что кто-то из них послужил наводчиком для воров. Причем отношения настолько обострились, что Наумович потребовал, чтобы разговоры между двумя сотрудниками всегда велись с участием третьего. Но самое странное, что самый злой конфликт разгорелся между самим Наумовичем и Наташей Коледун. Их отношения словно поменялись с плюса на минус. Там, где была пылкая любовь, вспыхнула не менее жаркая ненависть.

А еще смешнее, что с того дня газетчики и распространители перестали брать газеты «Прорыва». «Как бабушка пошептала», — писал «Бразилец», из чего я понял, что он русский по происхождению. Кто кроме русского человека может так образно обобщить ситуацию?

Газета перестал существовать. Наумович уехал в США, Наташа вернулась в «Посев», о судьбе остальных сотрудников «Бразилец» ничего не знал.

Я доложил о реализации мероприятий в отношении «Прорыва» Михаилу Федоровичу.

Он долго читал мой документ, а потом спросил:

— Как тебе это удалось?

— Кабы я знал! — честно ответил я.

— Ты взял этот состав в секретной лаборатории Второго Главка?[15]

— Нет, его составил один экспериментатор с кафедры физической химии химико-технологического института.

Прошло полгода. О газете «Прорыв» и о том, что с ней произошло, забыли и свои, и чужие. Но на одной из встреч с «Гансом» я поинтересовался:

— Как там Вилли?

— Мы с ним расстались, — ответил мне «Ганс». — Он стал несносен. У него после той кражи появилась чрезмерная гордыня, он перестал считать меня боссом.

«Да, — подумал я тогда, — наверное, Вилли несерьезно отнесся к моим рекомендациям и не принял душ после операции»…

Они проспали до девяти утра. Солнце уже заглядывало в окно номера, когда вдруг зазвонил телефон.

Расим поднял трубку. Голос сначала на турецком, а потом на русском языке сообщил, что в двенадцать дня у Расима заканчивается срок проживания в отеле.

Фарук тут же позвонил Эрдемиру по мобильному, но абонент был недоступен.

— Ладно, — сказал Фарук, — приводим себя в порядок и будем звонить еще.

Он ушел в свой номер, принял душ, побрился, вернулся, снова набрал номер телефона Эрдемира и наконец сказал:

— Бесполезно. Он вне зоны приема.

И тут мобильный в кармане Фарука зазуммерил.

Фарук в мгновение ока извлек его на свет божий и стал что-то говорить по-каморкански.