— Что с тобой? — резко спросила она и проследила взгляд Алексы. — Ах. — Это было все, что она сказала.

Алекса, не обращая на это внимания, сказала:

— Наверняка тебе понравится этот торт, — и положила тетке на тарелку другой кусок. — Этот торт испекла Анна. Она наконец научилась делать торты, и у нее получается неплохо. Поэтому… — Она ясно понимала, что больше нет никакого смысла пускать тетке пыль в глаза. Она не смотрела на Николаса, но чувствовала, что он приближается. Ни в коем случае нельзя допустить, сказала она себе, чтобы он заговорил в присутствии тетки. Она шагнула навстречу Николасу и с преувеличенным весельем приветствовала его: — Добро пожаловать в Потсдам! Рады видеть вас снова!

Алексе удалось скрыть ужас, который охватил ее при его неожиданном появлении. Она протянула ему руку и почувствовала его холодные губы. Алекса не смотрела на него, но ощущала на себе его ищущий, вопрошающий взгляд. Из-за того, что вокруг были люди, они обменивались ничего не значащими фразами, но она знала, что вопрос «Когда я увижу тебя снова?» прозвучит неотвратимо и так же неизбежен будет и ответ: «В воскресенье в пять».

Только когда пожилые гости наконец распрощались, Николас улучил момент, чтобы поговорить с Алексой, которая расставляла блюда на подносе. Он положил себе ореховый торт, хотя у него и в мыслях не было его даже попробовать. Он прошептал ей, почти не размыкая губ:

— Я не хотел тебя больше видеть, но не могу. Я сойду с ума. Мне надо тебя видеть. Обещаю не прикасаться к тебе, но мне непременно нужно поговорить с тобой. Это нелепо, но я боюсь, что люблю тебя.

Алекса заметила, что тетка Роза наблюдает за ними и сказала нарочито громко:

— Попробуйте эклер, вам понравится.

— Когда же, Алекса?

Ганс Гюнтер был целиком погружен в разговор с одним лейтенантом, беседе с которым он уделил столько внимания, сколько никогда не уделял жене. Лейтенант рассказал анекдот, и майор разразился громким хохотом, он был весел, дружелюбен и полон симпатии к лейтенанту. Алекса почувствовала раздражение.

— Вы не находите, что женщины существа неполноценные? — спросила она Николаса.

Николас нахмурился, не понимая, к чему она клонит.

— Что вы сказали?

Алекса понимала, что ее вопрос не имел смысла, и ей было неловко, что она его задала.

— Я хотела сказать… что женщин не принимают всерьез, возможно, только как матерей или… — Она чуть не сказала «как любовниц».

— На это я могу только сказать, что я свою мать никогда всерьез не воспринимал, — ответил он, тихо рассмеявшись.

Ганс Гюнтер, напротив, однажды поведал Алексе, что его мать — единственная женщина, которую он глубоко уважает.

— А других женщин? — с улыбкой спросила она Николаса.

— Ну конечно, и очень многих. Тебя, например. Я должен тебя видеть. Скажи мне где и когда.

Уголком глаза Алекса видела, что тетка приближается к ним.

— В воскресенье, в пять, — прошептала она.

— Где?

— У тебя.

Тетка уже стояла перед ними.

— Я вам не помешаю? — елейным голоском спросила она.

Алекса бросила на нее гневный взгляд.

— Конечно мешаешь. Николас как раз пригласил меня участвовать в оргии в его квартире. Я дала согласие.

— Это, конечно, шутка? — спросила тетка, будучи до конца, однако, не совсем уверенной, и только с укором покачала головой. — Она просто невозможная, наша Алекса. Всегда epater le bourgeois. Нынешняя молодежь, честно говоря, для меня загадка. Никакого уважения, никакой благодарности, никакой привязанности. Я хотела бы дать вам добрый совет, милый граф. Никогда не воспитывайте чужих детей. Даже детей собственной сестры. — Она ждала реакции Алексы, но, когда та ничего не ответила, тетка, обиженная, отошла от них.

— Я ее ненавижу, — в сердцах сказала Алекса.

Николас растерянно смотрел на нее. Лицо было копией Беаты, но в голосе сквозила та же враждебность, что и в тот памятный вечер в декабре.

— Неужели?

— Да, я ненавижу ее. Я бы убила ее, но она неистребима. Если бы ее укусила гадюка, то погибла бы змея, а не она.

Он рассмеялся.

— Я люблю тебя, — прошептал он. Заметив, что к ним приближается майор, он тихо повторил: — В воскресенье.

Она отошла от него, не ответив, и присоединилась к группе, обступившей рояль, на котором молодой лейтенант со всем молодым пылом барабанил новейший шлягер. Все подпевали. Годенхаузен распорядился налить всем вина, и по всему было видно, что веселье будет продолжаться до утра. Лейтенант за роялем перешел к маршу времен войны 1870–1871 годов, который знали лишь немногие офицеры, принимавшие в ней участие. Затем последовали другие военные мотивы — о победах на Дюплеровском вале,[15]при Кениггратце[16]и Седане.[17]Николас решил уйти не прощаясь. Пьяные голоса из квартиры Годенхаузена он слышал еще и на улице.

Алекса позвонила в его дверь в четверть шестого. Николас отпустил экономку и денщика, поставил охлаждаться лучшее шампанское и приготовил на целую компанию закусок и пирожных. К обеду неожиданно потеплело. На Алексе была по-прежнему ее черная шубка. Она была расстроена.

— Я буквально без сил, — запыхавшись, сказала она. — В трамвае сидел лейтенант, который показался мне знакомым… может быть, я и ошибаюсь. Пришлось поэтому доехать до рынка, а оттуда идти пешком. Ах, мне жарко. И зачем только я надела эту шубу.

Он помог ей раздеться и проводил в салон. На пороге она остановилась.

— Мы одни?

— Разумеется. Я ждал тебя.

Она осмотрела салон, как будто видела его впервые.

Он чувствовал, что она в замешательстве и не прочь свести все просто к визиту вежливости. Она отводила взгляд, старалась держать дистанцию, всем своим видом давая понять, что ее согласие прийти ни о чем не говорит. Он не мог до конца понять ее состояние. Был ли страх тому причиной, или речь шла об отказе?

— Ты не хотела бы присесть?

Она опустилась на софу, но тут же поднялась и уселась в кресло. От этой, казалось бы, всего лишь смены места она стала для Николаса еще желаннее. Он подошел к ней и взял ее лицо обеими руками.

— Ради всего святого, не нервничай так. Тебя никто не хочет съесть. — Он снял с нее вуаль и шляпку. — Может быть, выпьешь чашку чая? Или лучше что-нибудь прохладное?