— Это звучит просто как кровосмешение, — устало улыбаясь, промолвил он.

Алекса не обратила внимания на его слова.

— С тех пор как я уехала из Шаркани, у меня больше не было семьи. Тетка Роза убеждена, что она добра по-своему ко мне, но я ее не выношу. А Ганс Гюнтер… об этом я никогда и ни с кем не говорила. Я люблю его, и все же… как мне сказать? Мы женаты, я живу в его доме — все это правильно. В его доме, не в нашем. Мне кажется, что я дома как гость… — Алекса вскочила на ноги. — Боже мой! Который теперь час? Я не могу опаздывать. — Она достала часики, которые носила в корсаже платья. — Я не сказала Лотте, что готовить к ужину. Кухарку я отпустила после обеда, а на эту девицу положиться нельзя. — Она нервно рассмеялась. — Прости, мои домашние заботы для тебя не интересны.

Николас наблюдал за ней с восхищением. Алекса, чужая жена, казалась ему маленькой кометой, которая внезапно появилась на его небосклоне, — небесный знак, которым нельзя было не любоваться. К тому же она была просто прелестна и движения ее напоминали грацию косули. Алекса не сказала ничего такого, чего другая женщина в этих обстоятельствах не могла бы сказать, но кроме этого были ее движения, ее жесты, ее затаенная улыбка, постоянно меняющееся выражение ее лица — все те дорогие ему черты из той прошлой жизни — и без них он теперь не представлял своего существования.

— Мне интересно все, что тебя занимает.

— Правда? — тихо спросила она. Нервным движением она спрятала часики и, обвив его своими руками, прижалась к нему лицом. — Будь со мной терпелив, Ники. Ты мне нужен. У меня больше никого нет на всем белом свете. Ты такой милый и добрый. Прими меня такой, какая я есть. Попробуй меня хоть немножко полюбить. Я никогда не причиню тебе боль, никогда такое не придет мне в голову — я обещаю тебе это.

Чувство, вспыхнувшее в нем, когда он обнимал это стройное тело, вытеснило все доводы разума. Целуя ее, вместе с порывом страсти он пытался этим остановить ее признания. Он не хотел больше слушать то, что могло избавить его от излишних иллюзий, хотел только чувствовать и ощущать.

Николас вызвал машину с шофером, который отвез Алексу в Потсдам. На следующий день он заказал новый кабриолет марки «даймлер» и освежил свои водительские навыки, которые он приобрел, разъезжая на «Дижон-Бутоне» выпуска 1903 года, принадлежавшем его дяде.

Затем Николас с помощью маклера снял в пригороде Потсдама сельский домик, где он по воскресеньям мог бы встречаться с Алексой. Все это, как он считал, было подготовкой для их совместного с Алексой будущего. Втайне он надеялся, что это будущее сможет предложить им нечто большее, чем эти немногие, украденные часы.

Двадцать седьмого апреля в газете Максимилиана Хардена «Будущее» появилась статья, в которой «Кружок друзей Либенберга», собиравшийся в имении князя Ойленбурга, в осторожных выражениях описывался как собрание гомосексуалистов.

«Прусский принц Фридрих Хайнрих вынужден был из-за своей унаследованной склонности к сексуальным извращениям отказаться от мужского первенства в ордене иоаннитов. Что же, устав кружка Черных Орлов менее требователен? Там заседает по крайней мере один, чья vita sexualis[19]не менее грешна, чем у изгнанного принца», — писал Харден и задавал далее вопрос: «Не следует ли награждать орденом Черного Орла только те персоны, которые склонны к еще более тяжким извращениям, чем у несчастного принца Гогенцоллерна? Неужели дело зашло так далеко, что дружба с кайзером освобождает от ответственности за нарушение параграфа 175 Уголовного кодекса?»

У читателя не оставалось сомнений, что Харден намекает на князя Филиппа цу Ойленбург-Хертефельда, который совсем недавно был награжден этой высшей прусской наградой. Не называя имен. Харден направил весь яд своего пера на трех высших офицеров из окружения кайзера: генерала Куно фон Мольтке, городского коменданта Берлина, графа Вильгельма фон Хохенау, генерала дворцовой свиты, и графа Иоханнеса фон Линара, полковника гвардии.

Эти обвинения — намного более отчетливые, чем в прошлом году, — сильно удивили Николаса, и он подумал, что, скорее всего, кто-то более влиятельный, чем живущий на пенсии Хольштайн, стоит за этими нападками Хардена. Возможно, что тайный советник Хольштайн был сообщником Хардена, но оба были, скорее всего, марионетками, а за ними стоял и держал нити в руках некто, кто занимал гораздо более высокое положение.

Харден и его помощники с большой изощренностью выбрали оружие нападения. Тот, кто ложно обвинен в убийстве или воровстве, может зачастую доказать свою невиновность. Но как можно защититься от обвинения в гомосексуализме? Чем больше человек пытается оправдаться, тем упорнее он будет вызывать подозрение. Четверо задетых публикацией прекрасно понимали это, так как на Хардена не была подана жалоба в суд, он не был ни избит, ни застрелен. Во второй половине дня его можно было видеть в «Романском кафе» в окружении его почитателей — или, возможно, телохранителей? Здесь он купался в лучах славы, казалось, он стал выше ростом и помолодел.

Ночью в Берлин пришла весна. Утром на улицах появились первые прохожие без пальто, кучера выехали на открытых экипажах. В одиннадцать из-за облаков показалось наконец солнце, и, как будто разом рожденные за зиму, появились в колясках на прогулке дети.

Поговаривали, что Ойленбург уехал в Швейцарию, многие говорили — сбежал, но никто не видел, чтобы он садился в поезд либо пересекал границу в экипаже или в автомобиле. И из двора не слышно было даже отдаленных раскатов грома. Но если кайзер не обращает никакого внимания на эту скандальную публикацию, не было ли логичным ожидать от Хардена, что он отступится от князя и найдет себе другую жертву, с которой было бы легче разделаться? В австро-венгерском посольстве реагировали на происходящее со смешанным чувством. Николас был одним из немногих, кто не скрывал своего сочувствия к князю, который, кстати, советовал Вильгельму II вести миролюбивую политику по отношению к Англии и Франции, что противоречило интересам императора Франца-Иосифа, в результате чего он, князь, был объявлен в Вене persona поп grata.

В начале мая Николас участвовал в холостяцкой вечеринке на квартире управляющего делами барона фон Штока, довольно тучного хорвата с лицом цвета гвоздики, которую он постоянно носил в петлице. После того как все изрядно налегли на шерри, разговор зашел о последней сенсации — статье Хардена.

— Кто-нибудь видел в последнее время князя Ойленбурга? — спросил барон своих гостей и, после того как все покачали головой, продолжал: — Он прячется. Эти местные нравы для меня просто загадка. Представьте себе, что у нас кого-нибудь, кто принадлежит ко двору, обвинили в педерастии и он оставил бы все без ответа. Смог бы этот человек удержаться при дворе? Разве стал бы Франц-Иосиф приглашать такого человека к столу, ездить с ним на охоту или к нему в гости? Французы называют гомосексуализм le vice allemand.[20]Меня бы не удивило, если бы и сам кайзер… — Он умолк. — Но что можно еще ожидать! Пять лет назад Вильгельм обвинил в смерти Фридриха Круппа социалистов, что, мол, они своими лживыми заявлениями загнали его в гроб. Кайзер присутствовал на похоронах, хотя всем было известно, что Крупп был педераст. И он вовсе не был так близок с кайзером. Ойленбург же его близкий друг, и кайзер крепко к нему привязан, несмотря ни на что. И титул князя он ему дал, и в рыцари ордена Черного Орла произвел. Его бы воля, он бы его и к лику святых причислил. — Штока нервно затянулся своей сигарой. — А мы сидим тут, бездельничаем и спокойно наблюдаем, как Филипп Ойленбург ставит Тройственный союз под удар.