— Мама, Лина торопится, — сердито вмешалась Надя.

Лила впервые расслышала в ее детском голосе ноту нервозности, и порадовалась.

— Дай ты нам поговорить, — вспылила синьора Галиани, но, обращаясь к Лиле, вернулась к прежнему любезному тону: — Так где вы учились?

— Нигде.

— По вашей речи этого не скажешь.

— И тем не менее. Я бросила учебу после начальной школы.

— Почему?

— Способностей не было.

— С чего вы это взяли?

— Греко была способной, а я нет.

Профессор Галиани покачала головой:

— Если бы вы продолжили учебу, добились бы не меньших успехов, чем Греко.

— Откуда вам знать?

— Это моя работа.

— Вы так говорите потому, что зарабатываете себе на жизнь преподаванием. На самом деле эта ваша учеба никому не нужна. Лучше от нее люди не становятся, наоборот, только хуже.

— Элена что, стала хуже?

— Нет, она нет.

— Как же так?

Лила натянула сыну на голову шерстяную шапку.

— Мы еще в детстве договорились: из нас двоих плохая девчонка — это я.

В машине она обрушилась на Паскуале («Ты что, в лакеи к ним нанялся?»), и он дал ей выпустить пар. Когда ему показалось, что ее обвинения иссякают, он решился ответить, но не придумал ничего умнее, чем засыпать ее политическими штампами, и завел речь об условиях труда в южной части страны, социальном порабощении, шантаже работодателей, слабости, если не полном бессилии профсоюзов и необходимости форсировать ситуацию и переходить к настоящей борьбе. «Лина, — на взволнованном диалекте сказал он ей, — ты боишься потерять гроши, которые тебе платят, и тебя можно понять: тебе надо растить Дженнаро. Но ты же наш товарищ и должна понимать: мы, рабочие, получаем такие крохи, которые и зарплатой-то не назовешь, и это в нарушение всех законов и правил. Потому нельзя говорить: „Оставьте меня в покое, у меня своих проблем по горло“. Чтобы что-то изменилось, каждый должен делать все от него зависящее».

У Лилы совсем не осталось сил: на ее счастье Дженнаро заснул на заднем сиденье, крепко сжимая в руке подаренную машинку. Паскуале она слушала невнимательно, больше думая о красивом доме на корсо Витторио, профессоре Галиани, Армандо, Изабелле, Нино, бросившем ее и отправившемся на поиски жены, похожей на Надю, и Марко, который в свои три года читал лучше ее сына. Занятия с Дженнаро обернулись напрасной тратой времени. Мальчик на глазах терял все, что она в него вложила, скатывался вниз, и ей не удавалось его удержать. Они подъехали к дому, и она не могла не предложить Паскуале подняться с ней вместе. «Не знаю, что Энцо приготовил на ужин, но стряпает он отвратительно! Вряд ли ты станешь это есть», — сказала она в надежде, что Паскуале не примет приглашения. Но не тут-то было. «Я забегу буквально на десять минут», — ответил тот. Тогда она тронула его за локоть кончиками пальцев и предупредила:

— Ничего ему не рассказывай.

— О чем?

— О фашистах. Если он узнает, сегодня же побежит бить морду Джино.

— Ты его любишь?

— Я не хочу втягивать его в неприятности.

— А-а.

— Именно так.

— Только помни: Энцо лучше нас с тобой знает, что ему делать.

— Наверняка. Но ты все равно не рассказывай.

Паскуале нахмурился, но согласился. Он взял на руки Дженнаро, который никак не хотел просыпаться, и понес его вверх по лестнице; Лила шла следом и недовольно ворчала: «Что за день, вымоталась как собака. А вы со своими друзьями меня доконали». Энцо они сказали, что были на собрании у Нади дома. Паскуале болтал без умолку, не давая другу задать ни одного вопроса, и засиделся у них до полуночи. Он утверждал, что в Неаполе, как и по всему миру, вскипает новая жизнь, нахваливал Армандо, который, будучи прекрасным врачом, вместо того чтобы делать карьеру, бесплатно лечил бедняков, помогал детям из нищих кварталов и вместе с Надей и Изабеллой работал над всевозможными социальными проектами вроде организации яслей или диспансеров. Никто в этом городе больше не одинок, восклицал он, товарищи всегда готовы прийти на помощь товарищам, — какое прекрасное время! «И вам нечего сидеть взаперти: выбирайтесь почаще, встречайтесь с друзьями», — призывал он их. Под конец он признался, что вышел из компартии: слишком много махинаций, слишком много компромиссов, как внутри страны, так и в международных делах, хватит, ему это надоело! Энцо эта новость взволновала, между приятелями разгорелся жаркий спор. Партия есть партия, как же без нее; чепуха; ничего не чепуха; да достали они уже со своим стремлением к стабилизации, систему надо менять! Лила устала их слушать и пошла укладывать Дженнаро, который раскапризничался еще за ужином, и больше к ним не вышла.

Но она не спала. Она слышала, как ушел Паскуале, как в доме все стихло. Измерила температуру — тридцать восемь. Она вспомнила, с каким трудом Дженнаро пытался прочесть слово. Что это было за слово? Предназначение. Разумеется, Дженнаро увидел его впервые в жизни. Нет, просто знать буквы недостаточно, все гораздо сложнее. Если бы этого ребенка родила от Нино Надя, судьба мальчика сложилась бы совсем по-другому. Она чувствовала, что стала его матерью по ошибке. «Но ведь я хотела этого ребенка, — думала она. — Это от Стефано я детей не хотела, а от Нино — да!» Нино она любила по-настоящему. Она желала его, старалась доставить ему удовольствие и ради этого охотно делала то, чем с мужем занималась через силу, перебарывая отвращение, лишь бы он ее не убил. Но того, что должна испытывать женщина во время секса, она не испытывала никогда — ни со Стефано, ни с Нино. Мужчины столько значения придают своему члену! Гордятся им и верят, что женщины дорожат им еще больше. Даже Дженнаро то и дело играет со своей штукой, часами теребит ее и морщится, если слишком сильно сожмет или потянет. Лила пугалась, как бы он себе не навредил. Поначалу ей приходилось пересиливать себя, чтобы помыть сына или помочь ему пописать. К счастью, Энцо был очень сдержан: никогда не расхаживал по квартире в трусах, ни разу не произнес ни одного вульгарного слова. Она была очень к нему привязана и бесконечно благодарна за то, что он преданно ждал ее в соседней комнате, никогда не позволяя себе ни единого лишнего жеста. Его способность держать под контролем себя и окружающее была единственным, что вселяло в нее хоть какую-то уверенность в жизни. Но вслед за этой мыслью ее охватило чувство вины: то, что ей служило утешением, для него было мукой. Осознание того, что она заставляет Энцо мучиться, стало последней каплей, переполнившей чашу неприятностей этого дня. Картины последних событий, отзвуки сказанных слов все крутились и крутились у нее в голове. Как ей следует завтра вести себя на заводе? Действительно ли в Неаполе и по всему миру кипит бурная общественная борьба или Паскуале, Надя и Армандо выдумали все это — от скуки или от страха? Можно ли им доверять, не рискуя стать жертвой иллюзий? Или все же лучше еще раз сходить к Бруно, упросить его не наказывать ее? Вот только вряд ли он пойдет ей навстречу, не попытавшись воспользоваться ее слабостью. Так что же, молча терпеть, позволять Филиппо и мастерам себя лапать? Она так ни к чему и не пришла. Но, уже засыпая, вспомнила старое правило, которое мы с ней усвоили еще в детстве. Чтобы защитить себя и Дженнаро, надо запугать тех, кто пугает ее, сделать так, чтобы не она их, а они ее боялись. Она погрузилась в сон, полная решимости отомстить им всем: Наде, доказав ей, что она избалованная девчонка из богатой семьи, и Соккаво, навсегда отбив у него охоту нюхать колбасу и трахать работниц в сушильном цехе.