Сашка кивнул. Он вдруг понял… что все то, что он думал про штабы и про штабных, — чушь собачья. Он представил, каково сейчас этому человеку… он-то сам просто принес раздолбанный компьютерный диск, сам не зная, что там находится, правда или ложь. А этот адмирал послал шестьдесят человек в бой на основе этой информации — и половина из них, даже больше — погибла. И каково это?

— Я все понял. Однако…

— Что — однако?

— Я не могу притворяться, господин адмирал.

Наместник посмотрел на него, как будто видел впервые, покачал головой:

— И что же мне со всеми с вами делать…

Борецков стоял навытяжку, ничего не отвечая.

— Притворяться не можете… а воевать можете? По-настоящему.

— Так точно.

— Я не знаю, сколько все это займет. Будет плохо — я не знаю, насколько.

— Неважно, господин адмирал.

— Тогда приказ тот же. Возвратиться в расположение, служить и ждать. Я вспомню о вас, когда будет необходимость.

— Есть… господин адмирал, а вы правда уходите?

Человек в черной форме военного моряка кивнул:

— Правда. Сдаю дела. Кто-то должен ответить за то, что произошло. И он ответит.

Сашка снова отдал честь.

— Служу России и Престолу!

— Господь с нами. Идите.

Говорят, что у победы сто отцов, поражение же всегда сирота. И это верно. Очень сложно, даже психологически, признать тот факт, что тебя обыграли. Просто разыграли и выбросили в «бито». Кто-то оказался умнее, хитрее, дальновиднее тебя. Особенно тяжело это признать, служа на флоте. Еще тяжелее осознание того, что из-за твоего промаха погибли люди.

Самое плохое было то, что меня, в общем-то, никто ни в чем особо и не винил. Все понимали: бывает всякое. Не все сражения можно выиграть, главное — выиграть войну. Не всех можно сохранить… бывают потери, и потери бывают страшные. Сотню лет назад в команде любого боевого корабля была так называемая «группа борьбы за живучесть». Когда они спускались в трюм — его задраивали наглухо. И там, затапливая и контрзатапливая отсеки, они тоже вели войну, добиваясь того, чтобы корабль находился на ровном киле столько, сколько это возможно. Вентиляции в этих отсеках не было — и чаще всего они погибали от отравления углекислым или угарным газом, даже если команда выходила победителем из боя. Потом, когда историки начинают описывать этот бой, про судьбу этих матросов никто не напишет. Они расходный материал — то, что мы забыли. И слава Господу, что забыли.

— На кра-а-а-а-ул!

Уставным движением винтовки взлетают на руки.

— Цельсь!

Небо — под прицелом. Никогда не задумывался о смысле такого салюта — выстрел в небо. Это что — в кого мы стреляем? На ком вымещаем? Кому мстим?

— Пли!

Хрястнул залп. Стая чаек взвилась в небо. Чайки жирные, сытые…

— Пли!

Как братское кладбище. Давно не было таких потерь.

— Пли!

Было бы легче, если бы хоть кто-то дал мне пощечину. Начал бить меня, рвать мундир — хоть кто-то: жена ли, сын ли. Так было бы намного легче, поверьте. Потому что сейчас я чувствую себя как банкрот, который никогда не расплатится…

— Пли!

— Сударь.

Я остановился. Рядом стояла женщина. Высокая, едва ли не с меня ростом. Глаза под черной вуалью, скромное платье…

Одна из вдов.

— Господа, прошу простить…

Мы шагнули чуть в сторону. Чайки кружились над кладбищем, спугнутые залпами. Почему-то они прилетали именно сюда. Да, конечно, тут можно поживиться хлебом… но я не верю в такое объяснение. Чайки живут с нами, они провожают нас в поход и встречают нас из похода. Может быть, они просто скучают по нас…

— Чем могу, сударыня…

— Я жена старшего мичмана Топлякова… — женщина запнулась, — вдова… Он был в вертолете…

— Сударыня, я…

— Нет, нет. Не надо. Послушайте меня, хорошо?

— Да, сударыня.

Она усмехнулась каким-то жестким, мужским смешком.

— Знаете, сначала я хотела вас убить. Ненавидела вас. Сильно… вы не представляете как. Потом я просто не хотела идти. Забыть это… как страшный сон. Но потом… вы слушаете меня?

— Да, сударыня.

— Мой сын меня спросил вчера… Знаете, что он спросил меня вчера?

— Нет, сударыня.

— А папа победил? Вот что он меня спросил.

Женщина пошатнулась, я поддержал ее — но она отбросила руку.

— Нет, нет. Все в порядке.

— Уверены, сударыня?

— Уверена. Я знаю, вы не можете вернуть мне Володю. Я знаю, что мой сын на следующий год станет гардемарином, и если я отдам его в другое место, то я разобью его жизнь. Ничего не изменить, понимаете?

— Понимаю. Да, понимаю.

— В ваших силах сделать так, чтобы мой сын прожил долгую жизнь, за себя и за своего отца, — женщина схватила меня за руку. — Пообещайте мне одно! Пообещайте, что убьете их всех! Всех, до последнего человека.

— Сударыня. Этого я не могу обещать.

— Подонок!

Я не уклонился от пощечины.

— Но я могу пообещать другое. Мы победим. Это я вам обещаю…

Женщина ничего не сказала, теперь она просто плакала.

— Честь имею, сударыня. Позвольте сопроводить вас до машины…

Жертвоприношение — в качестве жертвы здесь оставалась часть моей души — состоялось. Осталось еще одно…

Военно-морское министерство, Академия. Трибунал.

Зная меня — а кому, как не матери моего сына меня знать, — Ксения подготовилась к моему визиту в Морское министерство. Высочайшее присутствие при рассмотрении рапорта — это вам, господа, не баран чихнул. Среди присутствующих — действующий начальник разведки флота, тайный советник, барон Вильгельм фон Врангель-Луденгоф Шведский, морской министр, князь Павел Викторович Гагарин-младший, член Правительствующего Сената, член Военной коллегии барон Александр Фридрихович фон Ганн, которого я знал лично, председательствующий в Высшем дисциплинарном присутствии при Правительствующем Сенате, тайный советник Коваленко — единственный, кого я не знаю лично. Состав более чем достаточный для рассмотрения рапорта о прошедшей военной операции, пусть и закончившейся с большими потерями, а также осложнениями политического рода.