– Да, и он хочет, чтобы я тоже стал священником, говорит, это правильный путь, но это не мое, правда.

Он смотрит на мои руки, которые я скрестила на коленях.

– Что это за церковь? – спрашиваю я, расцепляя руки.

– Евангелическая церковь эве, – Матьё смотрит мне прямо в лицо. – Эве – это мой народ, мадам, мы из Того.

– Эй! – кричит приветливый сотрудник железной дороги. – Пятьсот пятьдесят три, это же ваш номер? Ваша очередь!

– Да!

Мы дружно вскакиваем, смеемся и, ни слова не говоря, выбегаем из вокзала. Я наклоняюсь, отпираю замок велосипеда. Матьё стоит позади меня.

– Вам уже пора?

– Да. – Я выпрямляюсь.

– Спасибо за совет, – говорит он. Я оборачиваюсь, он наклоняется ко мне и целует в щеку.

– Матьё, это лишнее.

– Почему? У друзей так принято.

– Я тебе не подружка.

Он осматривает меня с ног до головы, как при первой встрече. Взгляд строптивый. «Просто вы мне нравитесь», – тихо говорит он.

– А как же Латойя?

– А-а, – он смеется, – я ее выдумал. Как вы думаете, у меня есть талант?

– К писательству?

Он кивает.

– Очень может быть. Но ты же решил стать бизнесменом?

Он пожимает плечами. Я сажусь на велосипед. «До свидания, мадам». Я трогаюсь. «Вы по-французски дома говорите?» – кричу я ему вслед. Он оборачивается: «Ну конечно, мадам». Уходит. Ступни у него огромные.

P.S. Матьё ничуть не обижен, что он с легкой руки Бюшры и Несрин фигурирует в нашей истории под именем Людовик, даже наоборот. И ничего не имеет против того, что Янва, которая танцует стрит-дэнс, в него влюблена. Но настаивает, что он, в свою очередь, конечно же в нее не влюблен.

– На это я не подпишусь.

– Но нам же нужно как-то объяснить, почему ты избил Калима? А он, как известно, сохнет по Янве.

– Не беспокойтесь, мадам, я что-нибудь придумаю. Я уничтожу этого расиста. Забью его до смерти, если будет нужно, и причина найдется, вы уж мне поверьте. Чтобы уж наверняка.

«И вот еще что: я вас не брошу, пока мы этим занимаемся, ну то есть пока пишем эту историю. Просто хотел, чтоб вы знали.

С дружеским приветом.

Матьё».

Не знаю, что делать дальше. И с этой книгой, и со своей жизнью. В глубине души я надеюсь, что в мою жизнь опять кто-нибудь забредет и продолжит писать эту историю. Номер девять из двенадцати. Скоро зима. Я чувствую ее дыхание, когда вытаскиваю из подвала велосипед и, кряхтя, тащу его вверх по крутой лестнице, когда, запыхавшись, спрашиваю мою собаку, отрастившую длинную зимнюю шерсть, куда мы пойдем гулять, когда, как всегда не получив ответа, откидываю голову назад и смотрю, как пар изо рта поднимается в небо. Скоро зима. А что еще? Что приготовила мне любовь? «Любовь! Других забот, что ли, нет! – сказала бы сейчас моя бабушка. – Сначала о хлебе насущном нужно думать, а потом уж о любви». Я сжимаю губы. Сегодня утром Филипп поцеловал меня. Впервые за полгода. При этом он закрыл глаза, избегая моего взгляда. Его губы – шершавые и влажные одновременно.

Я сажусь на велосипед, еду по тротуару до следующего въезда во двор, где наклонный бордюр, «смотри, не упади!» – кричит кто-то, и мой тяжелый дамский велосипед тут же опрокидывается. Голос я узнала сразу: кредитор № 17, наш сосед, живет двумя домами дальше. Он протягивает мне руку, помогает подняться, осматривает мои брюки. Потом поднимает велосипед, проверяет тормоза, смотрит, правильно ли стоят седло и руль. «Я тебя напугал?»

Я берусь за руль, не говоря ни слова. Он не отпускает. Почти касается моей руки. «Я спешу», – говорю я и пытаюсь тронуться с места. Он не дает. «Я еще ни цента не получил».

Я поступаю так, как рекомендовала в таких случаях наш консультант по долгам. Я отвечаю: «Обратись к Филиппу».

«Нет, я обращаюсь к тебе, – напирает сосед, который год назад одолжил моему мужу три тысячи евро, – мое терпение кончилось».

Я продолжаю следовать указаниям консультанта, понимающе киваю и говорю: «Тебе прислали график выплаты долгов, там написано, когда ты получишь первый взнос».

«Там написано, что моя очередь подойдет через два года, – горячится сосед, – а деньги мне нужны сейчас». У него срывается голос. «Сейчас», – повторяет он.

И тогда я говорю то, что, согласно настоятельным предостережениям консультанта, говорить ни в коем случае нельзя, я отвечаю: «Хорошо, я позабочусь об этом».

Отъезжаю, не прощаясь. Собака бежит рядом. Несколько недель назад, когда сосед в первый раз преградил мне дорогу и поинтересовался, когда он получит свои деньги, я не упала с велосипеда, хотя было бы немудрено. Я просто замерла, ожидая, что сейчас меня хватит удар. Какие деньги? Этот сосед, этот отец семейства не значился в числе кредиторов. Еще долги? Опять долги?

Филипп побледнел, когда я призвала его к ответу. Руки у него дрожали. «Я о нем совершенно забыл», – прошептал он. «Нет, я больше не играл». Он поднял руку и поклялся, что это не рецидив, а старый грех. Он, наверное, как-то, сам не поймет как, вытеснил это из памяти. Филипп забывает неудобные для него факты, мне понадобилось семь лет брака, чтобы это понять, неприятности для него просто не существуют. Спокойствия от этого не прибавляется.

Надо мной пролетает пингвин. Как пингвин? Они же не умеют летать. Вот уже пятьдесят миллионов лет. И кроме того, у нас здесь пингвины не водятся. И все-таки я смотрю не вперед, на дорогу, а в небо. Он исчез. Никого. Я останавливаюсь. Закрываю глаза и пытаюсь снова его увидеть. Плотное, молочно-белое, чуть мерцающее тело, узкая черная голова и клюв, узкие черные крылья. В птицах я, конечно, не особо разбираюсь. Как-то видела в зоопарке пингвинов Гумбольдта, совсем недавно их показывали по телевизору, так вот эта птица на них очень похожа. Впрочем, погодите. А у нее была эта характерная черная полоса на груди? Не уверена. Зажмуриваю глаза. Черная полоса? Может, была, а может, и нет. Скорее всего, нет. Скорее всего, не пингвин. Просто какая-то птица. Подобных птиц мы, кажется, видели на Гельголанде – Филипп и я. В прошлом году весной, когда у нас еще царил чудесный беспорядок, замечательный хаос; когда мы еще были парой, а не только родителями, связанными общим имуществом, долгами и утраченным доверием, когда мы, недолго думая, наняли няню для детей и няню для собаки и вдвоем отправились на корабле на Гельголанд. Море было спокойным. Остров встретил нас оглушительным гомоном птиц.

Мы сняли, особо не вникая, романтическую комнату для влюбленных, которая оказалась отвратительной дырой без окон и без ванной комнаты, с матрасом грязным и провисшим, но на удивление удобным. На прогулку по побережью выбрались только вечером. Дошли до Люмменфельзен – Кайровых скал. В сумерках нам едва удалось разглядеть, как целая стая – бесчисленные маленькие черные тушки, неуклюжие картофелины – отделилась от черной каменной стены и упала вниз с высоты сорока метров. В ответ на душераздирающие крики родителей птенцы, которым от роду несколько недель, еще не умеющие летать, медленно придвигались к краю скалы и потом опрокидывались в пустоту и исчезали в глубине. Пара минут – и все поглотила темнота, уже ничего не видно, но крик родителей не утихал.