Тони взял тебя на закорки. Держаться ты должен сам, руки у него заняты – в одной твои лыжи, в другой – твои и его палки. «Только не души», – командует Тони, ты обхватываешь его обеими руками, ноги бессильно свисают, они тебя больше не слушаются. Я еду вслед за Тони, но не так, как ездила за тобой. Теперь я прокладываю свою лыжню. Мы доходим до небольшого ущелья с водопадом, в нем бурлит горный ручей, настолько полноводный от растаявшего мартовского снега, что переправиться можно только вброд. Сначала Тони перенес тебя. Когда он с тобой на спине стоял посреди ручья, ты повернул голову в мою сторону, я посмотрела в твои голубые глаза, и ты подмигнул – как делали только взрослые, – ты подмигнул мне.

Только что позвонили мои малыши. Сами бы они номер не набрали, видимо, муж им помог и стоит рядом.

– Ты приедешь? – спрашивает маленький малыш.

– Надо спросить когда. Когда ты приедешь! – кричит большой малыш.

– Ты приедешь? – снова спрашивает маленький малыш.

– Когда, когда! – кричит старший брат.

– Да, я приеду, – отвечаю я, – теперь я приеду. Теперь же.

На поезде ехать дорого. Билет сюда стоил столько же, сколько я в месяц трачу на продукты. Может, попробовать автостопом, как в юности? Через два часа стемнеет. В сумерках, на автобане, с собакой – кто нас возьмет? Мы хороши только при дневном свете. В сумерках нас можно принять за грязных завшивевших бродяг. А вот при дневном свете сразу видно, какие мы ухоженные, вежливые и интересные. При дневном свете нас каждый захочет взять с собой. Но я не могу ждать до завтра. Я начинаю искать, может, удастся пристроиться попутчиком. Молодой человек – он сегодня ночью едет в Гамбург, чтобы устроить вечеринку, – сначала отказывается, но потом соглашается. «Нет, собаки исключены, с собакой ни за что». Через четверть часа он передумал: «Ладно, хорошо, давай с собакой». Мы договариваемся встретиться в семь у заправки на Хольштрассе у Европейского моста.

Итак, поездку я организовала. Что ты на это скажешь, братишка? Я возвращаюсь! Мой взгляд падает на единственный золотой шарик – Симон повесил его над кухонным столом в знак Рождества. И вот он висит, прикрепленный к потолку нейлоновой ниткой, вырванный из контекста, круглый и бессмысленный. Пару раз, вставая из-за стола, я уже задевала его головой. Теперь в шарике отражается мое лицо в черных и золотых тонах: рот, ноздри, глаза, брови – а между ними, вертикально, глубокая морщина.

Ты обнаружил эту морщину, когда мне было двенадцать; стоял ясный зимний день, мы сидели друг напротив друга в кабинке подъемника, я зажмурила глаза, ослепленная солнцем и снегом. «Что у тебя там такое?» – испуганно спросил ты.

Я удивилась, и складка исчезла. Ты рассмеялся. «Было похоже на порез».

Складка отражается в шарике, она врезалась в мое лицо уже навсегда, больше не исчезает, даже если я не хмурюсь, задумавшись, и солнце не бьет в глаза.

Что ты сказал, тебе это нравится? Это ты о моей морщине на лбу? Вряд ли. Или о том вопросе, который я уже почти забыла?

Ты молчишь. Придется отвечать самой.

А что, если сделать так: я прямо здесь и сейчас сочиню счастливый конец – для нас, для меня и моего мужа, а потом отправлюсь домой и претворю это в жизнь. Филипп любит повторять: «Составь план, и тогда все получится. Все можно осуществить, если знаешь, чего хочешь». Хеппи-энд по заказу. Мой текст близится к финалу, меня знобит, я дрожу от возбуждения, кутаюсь в одеяло Симона, но толку ноль, я сижу за кухонным столом, рука трясется, ручка вибрирует.

В голове – пусто. Как сочинить счастливый конец – не знаю. Разве только под псевдонимом Филлис Планк – если забыть о себе, если вжиться в мужа и усвоить его уверенность (с превеликим удовольствием отдам взамен свои сомнения!). А что, попробовать стоит. Однажды мне приснилось, что у меня нижняя половина тела – от мужа. От талии и до пяток я была им и смотрела вниз на его ступни. Кровь дико пульсировала в моих ногах, в моей заднице и – о боже! – в моем члене, это был такой мощный, такой живой, такой бурный поток, что я желала лишь одного – пусть так будет всегда. Пусть я с той же интенсивностью, с какой я была им, буду самой собой. Удивляясь и напирая. Поражаясь и требуя. Не знаю почему, но мне хочется сделать семейное фото, сразу же, как приеду домой. При помощи автоспуска, чтобы всем вместе. Кому-то придется бежать, только не мне.

Я кладу фотографию сыновей в ванной и открытку с Христофором в сумку. Больше багажа у меня нет. Застегиваю молнию. И думаю на диалекте: «Я люблю тебя».

После твоей смерти мне пришлось уехать. Через три недели предстояло сдавать экзамен в Театральную академию в Зальцбурге. Я была не в состоянии ничего выразить и тем более ничего сыграть, но меня все равно приняли, до сих пор не понимаю как. А летом нужно было зарабатывать деньги. Я устроилась в столовую Управления дорожного движения. Петру было не до меня – его не интересовала ни моя утрата, ни мой предстоящий отъезд. Он сам сбежал – уехал к брату в Канаду. Думаю, Петр тогда не раз спасался бегством. Сначала с Катрин, потом в Канаду. Хотел ускользнуть от беды. Сегодня мне кажется странным, что тогда он все же последовал за мной в Зальцбург, мне кажется странным, что именно я положила конец нашим отношениям.

Собака навострила уши. Симон вернулся домой. Смотрит, как я кутаюсь в его одеяло. Улыбается. Я закрываю блокнот. «Я ухожу».

– Как по мне, так можешь остаться, – произносит он своим низким голосом, очень серьезно, как и всегда. – Совсем остаться, – добавляет он.

– Я знаю. Спасибо. Как-нибудь навестишь меня в Гамбурге?

– Нет.

«Я знаю», – думаю я.

Мы улыбаемся друг другу.

Снегопад. Мы с собакой идем к месту встречи пешком. Ее длинная черная шерсть побелела. Снежинки падают, если влажность подходящая, так же быстро, как идет человек. Собака тянет меня вперед, мне приходится прибавить ходу, чтобы поспеть за ней. К счастью, я этому научилась. Сегодня на мне правильная обувь – добротные сапоги, а не туфельки на высоких каблуках, как раньше. These boots are made for walking[15]. Я научилась ходить.