Да хоть тенью, хоть бы даже самым краешком тени – но изображать дьявола, как его там ни называй, пускай (как бишь это?) матафоричеческого, на стене Божьего храма – это, я вам скажу… Это даже не "Черная Мадонна", я вам скажу!.. Ах, нет, и выговорить ничего в ту минуту я был, пожалуй, не в силах.

— Что же касается самого Иерусалимского храма, — продолжал отец Беренжер, — то нигде более, ни в одном нашем соборе, ты его, к сожалению, не увидишь. ("Как, впрочем, и рогатого, как и много еще чего", — подумал я, в отличие от кюре, ничуть о том не сожалея.) — Почему мне это удивительно, — добавил преподобный, — так это потому, что наша церковь пытается отторгнуть от себя собственные корни. Ведь откуда пошло христианство по земле? Оттуда, из Иерусалима! Тема Иерусалимского храма и его грядущего разрушения так часто повторяется во всех Евангелиях, что трудно подсчитать, сколько раз. Об этом хорошо помнили во времена благочестивых Меровингов, помнили и в праведном королевстве Септимании; не случайно и тамплиеры, едва очутившись на святой Палестинской земле, воздвигли свой храм рядом с тем местом, где некогда стоял храм Давида и Соломона. Но, увы, свергнуты были Меровинги, разгромлена Септимания, уничтожены тамплиеры, все накопленное ими забыто, вместе с ними мы из века в век пытаемся отринуть свои истоки, а во многом и окончательно отринули уже.

"Если вместе с рогатым – то, может, и слава Богу, что отринули", — подумал я и чтобы больше не смотреть на это надругательство над храмом Божьим, отвел глаза и стал рассматривать изображение на правой стене.

Здесь все было на первый взгляд вполне благопристойно – художник изобразил крестный путь Господа нашего Иисуса Христа, каковое изображение я видывал не раз и в других храмах, в том числе и в Париже. Однако что-то и тут смущало душу, я только не сразу понял чту. Потом только, приглядевшись внимательнее, сообразил. Эта фреска отличалась от тех, что я видел, как ночь ото дня.

Собственно говоря, ночь на ней и была изображена. Иисус нес свой крест в ночной тьме, а над ним сиял рожок лунного месяца, и небо было усеяно звездами. Но в Евангелии-то, я хорошо помню, совершенно точно сказано, что не только несение креста, не только сама мучительная казнь происходила среди дня, но и после казни Он был внесен в пещеру при дневном свете, — уж чего-чего, а этого отец Беренжер никоим образом не мог не знать!

Было и еще одно, что я не сразу разглядел. За всем этим наблюдал из тьмы ночи какой-то притаившийся за бугорком ребенок, совсем маленький мальчик в каком-то пестром клетчатом плаще. Ни о каком таком мальчугане, отец Беренжер, в Святом Писании так же не сказано ни полслова, как и о том, что в это время была ночь на дворе! Или у вас тут снова все – метафорически?

Однако на это отец Беренжер сказал, что здесь как раз никаких метафор нет – напротив, он, де, желал, чтобы в изображении этого сюжета художник был совершенно буквально точен.

— Точнее самого Святого Евангелия? — попытался съязвить я.

Но преподобный будто и не заметил мой язвительный тон, ответил совершенно серьезно:

— Да, — сказал он, — в евангельских текстах содержится много неточностей, это даже Ватикан признаёт. Да и как иначе – ведь писались они спустя едва ли не сто лет после описываемых там событий, и писались не очевидцами, а уже учениками их учеников, причем не на еврейском, а на греческом языке, в котором и понятий-то, ясных для тогдашней Иудеи, не существует. К тому же потом переписывались не раз, что было бы вернее определить словами "безбожно перевирались". Потому истина – за семью печатями; я как раз и пытаюсь ее в меру моих скудных сил воссоздать. Поверь, Диди, и ночь, и мальчик – отнюдь не плод моего разыгравшегося воображения. О мальчике, кстати, вообще особый разговор, и мы, я надеюсь, еще его с тобой продолжим. Боюсь, без него вся наша история пошла бы совсем другим ходом, и уж мы бы, наверняка, не встретились тут с тобой… Ах не хочется сейчас продолжать этот разговор, но мы еще, безусловно, вернемся к нему… Кстати, взгляни на эти письмена…

Только тут я увидел, что внизу все исписано теми же не поймешь какими буквами, как те, что были на этом желтом языческом поясе нашего кюре.

— Это, — сказал он, — доставшийся мне лишь крохотный обрывок истины. Я говорю, истины, ибо записано, как показывают исследования, на древнееврейском и в те же времена, когда происходили описываемые события. Кстати, про мальчика там как раз и упомянуто. Да и как же иначе, коли в нем вся соль!

Я спросил:

— А почему бы не переписать это все по-христиански, если такая важная истина?

— Я хотел, — признался отец Беренжер. — И даже писал на сей счет в Ватикан. Однако Его Святейшество воспротивился – дескать, пока не время.

Интересно, а всем прочим здешним художествам Его Святейшество не воспротивился? Из всего сказанного выходило, что вроде бы нет. И чего, в этом случае, мне, сирому, так уж пугаться?

Между тем, отец Беренжер сказал:

— Что-то я немного замерз. — (А надобно сказать, что жара в тот августовский день стояла лютая, и даже в храме было душновато.) — От этих стен тянет холодом. — (Да жар, жар шел от этих прогретых за лето стен!) — Посему, — продолжал он, — не лучше ли нам продолжить наш разговор в ином месте, у меня дома, например? Знаешь, я тут выстроил себе новый дом и полагаю, тебе будет небезынтересно увидеть…

Я кивнул. На дом его, о котором уже был немало наслышан, действительно, хотелось посмотреть, о каких бы там ужасах, царивших около этого дома, ни говорила моя богобоязненная тетушка. После рогатого к любым ужасам, мне казалось, я уже был готов.

Мы направились к выходу, но по пути я успел бросить взгляд на другую стену храма. Там была фреска, в содержании которой едва ли кто-нибудь усмотрел бы что-то предосудительное. Просто таким изображениям место не на стене храма, а на картинке из детской книжки.

По синему морю шел старинный весельный корабль, ярко светило солнце, а на палубе стояла со скорбным лицом женщина, завернутая в черный плащ. Рядом с женщиной в черном стоял мужчина. Судя по лицу, он тоже пребывал в глубокой скорби. Но вот одежда его… Увидь я такую на картинке – не придал бы значения: мало ли что там нарисуют, — однако теперь… Теперь я не знал, о чем и думать. Ибо одежда его была точь-в-точь такая же, как та, в которую был сейчас одет отец Беренжер – такой же синий… халат, не халат… и такой же желтый пояс с загадочными письменами.

А женщина держала младенца на руках. И это был тот же самый младенец, что и на правой фреске, в том же пестром клетчатом плаще.

И еще одно я успел рассмотреть. На борту рассекающего волны корабля было написано:

И словно эхо откатилось из детства: "Голубка" было имя этому кораблю…

— И в храме тот же запах, — чувствуешь? — перед тем, как выйти, задумчиво сказал отец Беренжер. — Никак от него не отделаться. Я поначалу думал, свечи мне из Каркассона завезли порченные, недавно новые в Марселе заказал. Нет, все равно пахнет…