– Пойди, котенька, погуляй.

– Не исчезайте далеко. Я вас потом сам найду. Сожитель Огузковой покорно вышел.

Гостевая комната, расположенная в крыле Павла Петровича, тоже выглядела богаче, чем апартаменты на половине младшего брата: дубовые панели, высокохудожественные рисунки игривого содержания, ваза муранского стекла. Хозяйка предложила мне сесть.

– Давайте обратимся ко вчерашнему вечеру. Как вы его провели?

– У нас было общее застолье. Там присутствовали все. Слуги подавали яства, напитки. Ими девка эта, Фенька, руководила.

– Не любите ее?

Глаза ее сверкнули:

– А за что мне, спрашивается, ее любить?

– Никто ни с кем за ужином не собачился?

– Не припомню.

– Ни вы с Фенечкой? Ни Антонина Николаевна с нею? Или с вами? (Свекровь все-таки.) Ни Евгений с Павлом Петровичем?

– Все воспитанные люди. Более-менее.

– А Евгений как вел себя с соседкой, с Образцовой? Чувствовался их взаимный друг к другу интерес?

– О да! Я удивляюсь, как она прямо там, за столом, на этого парнишку не залезла!

– А когда все разошлись?

– Около двенадцати, в первом часу.

– И вы…

– Мы сразу прошли из большой столовой сюда, в его крыло. И разошлись по комнатам.

– А Павел Петрович, когда вы из гостиной ушли?

– Он еще там оставался.

– Вы его больше не видели?

– Нет.

– И отсюда не выходили?

– Нет, мы с Константином сразу легли.

Глаза Марии светились. В них плясали игривые чертики. Она в итоге выглядела за счет этого даже лучше той же Одинцовой – несмотря на то, что Елена Сергеевна намного моложе и на все усилия пластических хирургов по поводу последней. Черт возьми, почему? Вероятно, потому, что Мария влюблена, подумалось мне.

Как же женщины стали нынче безоглядно бросаться в это чувство, презрев предрассудки! И разницу в летах в том числе.

– Вы сразу, как вернулись после ужина сюда в комнату, заснули? Или у вас случились, м-м, предварительные ласки?

– Я не могла Костечке отказать, ха-ха-ха. Но после я тут же уснула.

– Вы. А он?

– И он, ха-ха-ха, я думаю, тоже, иначе вряд ли дал бы мне спокойно спать!

– Скажите, а зачем вы вообще сюда, в имение, приехали?

– У Павла юбилей. А мы ведь с ним не ссорились, не расходились. Он меня пригласил. Почему я должна его чураться?

– Но здесь ваш бывший муж. И его новая женщина.

– И что с того?.. Вдобавок приехал мой сын.

Сто лет его не видела. Он решил после Оксфорда пожить с отцом – пожалуйста, это его право, да и удобней ему здесь, но мне хотелось с Аркашенькой повидаться.

– А еще вы хотели бывшего мужа подразнить своим новым поклонником.

– А вы чертовски проницательны, ха-ха-ха.

– Значит, всю прошлую ночь, когда убили Павла Петровича, вы спали. И ничего не слышали. А выстрел?

– Нет! И его не слышали! Представьте себе!

– Как вы узнали, что Павел Петрович умер?

– Глеб, прислуга, пришел его будить. Они с Ниной ждали с утра его распоряжений, но Павлуша не появлялся. Глеб отправился в спальню его проведать – и вот, пожалуйста.

– Давайте вернемся в прошлое. Вы ведь долгое время прожили с Николаем Петровичем.

– Серебряную свадьбу успели сыграть. Но у него, как оказалось, в тот момент уже эта фря была.

– Значит, вы вместе, начиная с…

– Женились мы в девяностом. И еще года три до того встречались.

– И вы семью Кирсановых помните? Я имею в виду деда, бабку? Николая Петровича-старшего, его жену Евгению Михайловну?

– Конечно! Николай Петрович-старший – очень харизматичный дяденька был. Сильный, властный. Хотя и старенький к тому времени. Мы познакомились, когда ему под восемьдесят было. Но все равно былая мощь чувствовалась. Он очень меня любил, без ложной скромности скажу. Говорил, что я – та самая прививка народности, которая их семье теперь снова понадобилась. Так же, как, – говорил, – Октябрьская революция была нужна России, чтобы страна не коснела. Если б не он, дед, то Колька мой так бы, может, поматросил меня и бросил. Он ведь белая кость, внук академика, сын художницы. А я – фу, повариха. Мать приемщицей в химчистке была. Хотя, как видите, в итоге у нас с ним все-таки не склалось. Зато сын хороший получился.

– Скажите, а вы что-то про коллекцию дедову знаете?

– Коллекцию? Не-ет. Были у деда какие-то картины. Но они все, как я понимаю, или здесь, в Хаупе, в доме, или у Павла в той самой дедовской квартире на Садовом.

– А что там за картины, вы видели?

– Соцреализм в основном. Пименова, по-моему, пара холстов есть. Налбандян. И рисунок Дейнеки, кажется.

– А авангард? Конструктивисты? Малевич, Эль Лисицкий? Или Кустодиев? Фальк?

– Нет, – твердо сказала она. – Этого я никогда ничего не видела, не слышала. Хотя дед со всеми этими персонажами знаком был. И рассказывал про них даже чего-то, по нашей молодости. И как встречались они в двадцатые-тридцатые, и про Дейнеку, и про Фалька. И как он учился во ВХУТЕИНе да во ВХУТЕМАСе. И как Ле Корбюзье тут, в Москве, встречали-принимали. И как он сам потом, в тридцатые, от конструктивистов к Жолтовскому переметнулся…

– А вы хорошо подкованы.

– Да уж, выдрессировали меня… Но тогда я, честно говоря, слушала их высокоумные разговоры вполуха. А потом дед умер, уже в новые времена, году в девяносто седьмом, что ли. На Новодевичьем, между прочим, похоронен. Жену свою, Евгению Михайловну, на три года пережил. Очень по ней горевал.

– А ваша свекровь бывшая, Антонина Николаевна? Как у вас с ней отношения?

– Какие там отношения? Когда мы познакомились, она уже в Америке жила. Блистала там. Ну, один раз мы с Николаем к ней туда съездили. Пару раз она в Москву приезжала. Но когда мы ей хотели на лето сыночка отправить – язык подтянуть, со страной познакомить, она ни в какую. Тяжело ей, видите ли. А Аркадий уже, между прочим, далеко не грудной тогда был – подрощенный, лет тринадцати. Я после этого не то чтобы бойкот ей объявила, но дел никаких решила со свекровью не иметь. Да и не общаться по возможности. А она от отсутствия моего общества – да и не только моего, но и сыновей, и внука родного! – как-то не страдала.

– Про личную жизнь Павла Петровича можете рассказать? Говорят, он женат был?

– Да, но давно. Как раз, когда мы с Николаем женихались. Вот там как раз невеста была, что называется, белая кость. Ну, по советским понятиям. Родители то ли в ЦК работали, то ли в МГК, то ли в Совмине. Но она, жена Павлуши, натурально психическая была. И в дурке настоящей лежала. Тогда были такие, для советской элиты, с красивыми названиями, типа «кризисный стационар», а по сути своей – психушки. Павел Петрович – ох с ней намучился. Она и из дому сбегала, искали ее по всей Москве, по каким-то притонам, и вены себе резала, и с ножом на Павлика бросалась. Потом он не выдержал однажды, дал ей в глаз как следует, представляете? Так она побои зафиксировала и в суд на него подала, можете вообразить? Помню, дед Кирсанов к ним в родительскую семью ездил улаживать, уговаривал-улещивал, чтобы они заявление забрали. Кирсановы ведь и меня-то возлюбили по контрасту с ней: да, я из простой семьи, да, безотцовщина, и мать – приемщица в химчистке, зато я ровная-спокойная-хозяйственная… Ну а после того, как на него в суд подали, чаша терпения у Павла переполнилась. Он сказал ей, своей жене тогдашней: все, развод, и больше тебя ни видеть, ни слышать не хочу. И – как отрезало. Реально больше ни разу с ней не встречался. И вспоминал о ней редко-редко, только в сильном подпитии и с неприятной такой брезгливой улыбочкой на лице. Он ее ехидно «княгиней Р.» называл. А потом – точной информации у меня нет, но поговаривали – года через полтора после развода она с собой покончила. Из окна, что ли, выбросилась.