– Да, да, вы имели дачу в Хаупе! – с энтузиазмом откликнулась мадам Легостаева. – Я помню, помню, был такой огромный участок, впечатляющий старый дом по финскому проекту, точь-в-точь как у Бориса Леонидовича в Переделкино. Скажите, он, этот дом, сейчас сохранился? Вы живете там?

– Нет-нет, я в Америке проживаю.

– О! А я в Израиле. На счастье, батюшка мой был обрезан в синагоге города Таганрога, и о том сохранилось свидетельство. В итоге мне платит пенсию и израильское правительство, и германское – я все-таки являюсь жертвой нацизма как узница гетто, и русское – я ведь проработала на Советский Союз верой и правдой почти пятьдесят лет. Видите, мне хватает даже, чтоб путешествовать… Скажите все-таки, а что дом Николая Петровича? Продали?

– Его капитально перестроили. Там сейчас живут мои дети. Павел Петрович, старший. И младшенький, Николай Петрович.

– О! Как приятно! Ваш сын – полный тезка вашего батюшки!.. Кто ваши детки? Чем занимаются?

– Да им обоим к пятидесяти. Старший – чиновник в правительстве Подмосковья, довольно крупный. А младший – художник. Выставляется, преподает.

– Скажите, а что коллекция?

– Коллекция? Какая коллекция? – с искренним недоумением вопросила Антонина Николаевна, чувствуя себя полной дурой.

– О, так вы не знаете?!

– Нет.

– Вы таки правда не знали?! – старушонка вытаращилась на нее. – Да, да! Это так похоже на вашего батюшку! Он ведь был таким тихушником! Все и ото всех скрывал! Совершенно не как обычные коллекционеры, которые рады хвастаться своими приобретениями. Он все всегда держал в тайне. Коллекцию эту тоже. Значит, и от семьи? И от вас? Что же с ней стало?

– Да расскажите толком, что за коллекция? Где вы ее видели? Или слышали?

– Я тоже узнала обо всем совершенно случайно! Меня ведь Николай Петрович тоже ни во что не посвящал. Но бывали случаи, когда по разным причинам мы с ним не могли уединиться ни в его квартире на Садовом кольце, ни на даче в этом самом вашем Хаупе, ни в мастерской… – она снова захихикала. – Но ведь дело молодое, вы меня понимаете? Жар крови, и все такое. И тогда он привозил меня туда, в ту самую квартиру. Два или три раза я была там. И Николаша слезно меня умолял никому ни слова о тех раритетах не говорить – и я пошла ему навстречу, никогда о виденном не рассказывала. Я вообще не из трепливых, как выражались тогда. Признаться, помимо собрания, ничего там примечательного не было, квартирка маленькая, однокомнатная. Настоящая мансарда. Где-то под самой крышей, и низенькие потолки. Кухонька маленькая, ванна сидячая, и один диван посреди комнаты стоял. Но стены – все увешаны картинами. Так что живого места нет. И даже на полу картины. Без рам, на валы намотаны. И книги. Но не просто книги, а раритеты. Эль Лисицкого, например. Кандинского. Да неужели вы ничего не знали?! Вы разыгрываете меня?! Вы, родная дочь, – и ведать не ведали?!

– Говорю вам, первый раз от вас слышу.

– Нет, коллекция замечательная. В своем роде, конечно. Подбор картин весьма странный. Нет, там не было никаких ни Рембрандта с Рубенсом, ни передвижников. Только двадцатый век. По тем временам, пятидесятым годам, – почти современники. Там совершенно точно имелся Малевич. Три или четыре полотна. Там был Кандинский дореволюционного периода. И Кустодиев – одна всего, кажется, картина, но ее точно помню. Несомненный Кустодиев. Портрет приказчика, что ли. Из цикла «Русь», что он по заказу Исаака Бродского писал. И соцреализм тоже.

Много соцреализма. Дейнека совершенно точно имелся. И Налбандян. И Герасимов. И непризнанные в ту пору были. Фальк, например. Нет, ну что вы! Сейчас, если эта коллекция жива, она стоит миллионы! Да что там! Десятки миллионов! Если не сотни! Долларов, разумеется!

Сердце Антонины Николаевны забилось – и от ревности, и от зависти. Как?! Она даже ничего не знала об этом?! И от вожделения: «Ведь если все, что несет старушонка, правда, и коллекция существует, то это действительно очень, ОЧЕНЬ большие деньги!»

Однако вслух Кирсанова сказала:

– Я очень давно не живу в России. И боюсь, еще в девяностые, когда начались сложные времена (а отец мой в ту пору еще был жив), он пустил эту коллекцию в распыл. Распродал все, чтобы в период реформ поддержать себя, и маму, и своих внуков – моих сыновей… А как у вас жизнь сложилась? Вы когда с отцом моим расстались?

– В шестьдесят втором я вышла замуж, – старушка заказала второй коктейль и захихикала. – Ваш батюшка великодушный и благородный был человек, надо отдать ему должное, и он искренне старался меня, что называется, пристроить. Вот и выдал, можно сказать, своей рукой за молодого, но очень перспективного дипломата, и мы почти сразу уехали с ним на Кубу. Потом мы поболтались по другим странам Латинской Америки – но везде я не сидела сложа руки, а работала, – подчеркнула трижды пенсионерка, – правда, не всегда удавалось по специальности. Вдобавок жаркий климат, негативное зачастую отношение правящей верхушки тамошних стран ко всему советскому… В ужасных условиях приходилось порой жить, просто ужасных…

– А с моим отцом вы что же, больше не виделись?

– Встречались. Мимолетно, накоротке. Уже как друзья. Раз в три года мы возвращались на Родину, в отпуск. К сожалению, ваш батюшка как-то очень быстро начал стареть. Весь его пыл улетучился. Да и я была уже замужняя дама. Мы иногда виделись, выпивали по коктейлю в Доме архитектора или Доме кино, болтали о былом… Темы коллекции ни разу не касались… Кто знает, может, он ее и впрямь распродал давным-давно…

– А у вас есть ли дети? – спросила Антонина Николаевна не без задней мысли.

– Хотите узнать, не проболталась ли я про сокровище еще кому-то? (Хи-хи-хи.) Да, у меня есть и сын, довольно поздний ребенок, и две внучки. С ними у меня особо близких отношений не сложилось, к сожалению. А про коллекцию вашего отца, вы не поверите, я вообще напрочь с тех пор забыла, выпустила из головы. Совсем другая жизнь после замужества у меня началась, иные интересы… Да и прошло шестьдесят лет… Вот только сейчас вас увидела – и вспомнила.

– А как ваш настоящий муж? Я имею в виду – тот самый дипломат, с которым вы по Латинской Америке мотались?

– К сожалению, я довольно рано овдовела, еще даже не началась перестройка… А в девяносто первом, когда из распадающейся нашей страны переселялись многие, я отбыла на, что называется, историческую родину…

– Как вы там? Где живете?

– На берегу моря. Но – в социальном жилье. Ко мне приходит тепелим, социальная работница, помогает по хозяйству, слушает мои байки… А теперь дни мои сочтены. У меня рак, и хоть и говорят, что в старости он протекает не столь бурно, как у молодых, но я знаю, чувствую: конец близок… Вот, захотелось снова напоследок повидать места, где мы были когда-то счастливы с Гошей, моим мужем. Взгляну завтра-послезавтра на Мексику, потом собираюсь в Чили, Аргентину – насколько сил хватит…

Тоня слушала болтовню старушки, а мысли ее неотступно возвращались к тому, что та рассказала про коллекцию. Это было похоже на правду – и на характер ее отца Николая Петровича-старшего, нелюдимого, неболтливого. К тому же у него, академика архитектуры, всегда должны были водиться деньжата, но вечно, пока она росла, жили они кое-как, мать то и дело занимала до зарплаты, Тоня донашивала обноски, и еще тогда, в юности, задавалась вопросом: куда папаша девает деньги? Так вот, оказывается, куда!