Сервировала стол Нина Анчипенко, ей помогал Глеб. На него надели белые перчатки, которые шли ему, как корове седло.

Стол ломился от закусок. Горячие блюда в судках притаскивал с кухни на первом этаже кто-то из слуг, Нина или Глеб, а наделяла ими гостей на правах хозяйки Фенечка. Она же в конце ужина разливала чай.

Интересно было наблюдать по ходу, как Мария Огузкова, бывшая жена Кирсанова, на дух не переносит и игнорирует бывшую свою свекровь Антонину Николаевну, а та, в свою очередь, ее. При этом обе дамы выглядели солидарными в своем презрительном высокомерии по отношению к Фенечке (и обеих можно было понять). Впрочем, девушка, похоже, отвечала им взаимностью.

Было интересно подмечать также, каким великолепным презрением обдает Николай Петрович бывшую свою супружницу Марию и главным образом сожителя ее – гражданина Пятихатова.

Николай Петрович произнес короткую поминальную речь.

– Я готовился к сегодняшнему юбилею. Хотел поздравить моего любимого брата, пожелать ему много прекрасных лет. Но человек предполагает, а бог располагает. Чудовищная, несправедливая случайность вырвала Павлушу из рядов живых. Теперь он далеко от нас, в невообразимой дали, на небесах. Я надеюсь, ему там хорошо, покойно. Прощай, мой дорогой брат. Ты прожил пятьдесят лет интересной и яркой жизни. Но мы еще не осознали, как нам будет не хватать тебя. Прощай, братишка, и прости меня и нас всех за все.

На последних словах голос Кирсанова сорвался. Слезы задрожали на его глазах.

Беззвучно заплакала мать покойного. Зашмыгала носом, засморкалась Мария.

Мы выпили, не чокаясь.

Впоследствии, правда, застолье разошлось, раскочегарилось. Николай Петрович, взявший на себя обязанности тамады, сказал, что специально для юбилея брата составил подборку его любимой музыки, и поставил ее. Предложил:

– Давайте будем по возможности не предаваться унынию. Все-таки сегодня не поминки – поминки будут своим чередом, – а юбилей.

Веселье весельем, а я налег на еду. Целый день впроголодь, а тут такие разносолы, включая черную икру, крабы и осетрину.

Народ по очереди произносил тосты. Спиртное лилось рекой. Можно было понять гостей: утром они узнали о смерти близкого человека. Наступила реакция.

Я исподволь наблюдал за тем, как взаимодействуют гости. Мария плотно оккупировала сыночка своего Аркадия. О чем-то они разговаривали, смеялись, мама нежно поглаживала своего великовозрастного ребеночка по плечу.

Покинутый на время ради проявлений чистого материнского чувства любовник Марии, гражданин Пятихатов, сначала мрачно выпивал и наедался, а потом принялся ухлестывать за Одинцовой. Та благосклонно дозволяла за собой ухаживать, однако чувствовалось, что простецкий Константин – явно птица не ее полета. Впрочем, несколько ревнивых косяков со стороны нынешней своей «прихехе» Огузковой он таки вызвал.

Антонина Николаевна о чем-то тихо перетирала с сыном Николаем, а Мигель и Евгений составили группу англоговорящих и без умолку трещали о чем-то на языке Шекспира.

Иной раз, впрочем, гости пересаживались и образовывали новые пары и тройки по интересам. Невольно я подслушал разговор между Аркадием и Евгением:

– Я все-таки серьезно думаю из страны уехать, – говорил другу Базаров. – И по всем подходящим мне лабораториям запросы разослал, даже и в Австралию. Хоть и жаль мне батьку с маманькой здесь оставлять, да и тебя, брат, тоже, а только ничего хорошего России в ближайшем будущем не светит. Как бы и нас тут всех под завалами не погребло.

– Дезертируешь, значит? А сам говорил – бороться! За лучшее будущее для родимой страны.

– Бороться – а как? Ну, вот я голодовку Сенцова поддерживаю и за его освобождение выступаю. И что? Как мне это выразить хотя бы?

– Можешь на одиночный пикет у Госдумы выйти, – с язвительной усмешкой проговорил Аркадий.

– Одиночный? Вот именно. Нет, брат, похоже, не нужны мы нашей Родине. Да что тут говорить! Кому на Руси нынче жить хорошо? Вам, барам. А я рабочая косточка. А у вас тут то коррупционер, то приживальщик, то барынька, жена деляги и преступника, то художник-конформист в противовес былым нонконформистам.

Аркадий ничего не отвечал, но надулся. И я его понимал: не каждому понравится, когда его отца-художника конформистом называют.

Наконец Фенечка разлила чай. Все пили черный, и только Антонина Николаевна принесла из своей комнаты пакетик, как она сказала, «сонного» и заварила его.

Было около двенадцати, когда все разошлись. Слуги принялись убирать со стола, таскать вниз, на кухню, грязные тарелки и бокалы.

Я поднялся к себе на третий этаж.

Мое внимание привлек какой-то шум. Я прислушался. Громко разговаривали двое, мужчина и женщина.

Тон беседы был игривым. Дама хохотала. Однако слов было не разобрать, и тут я понял, что говорят по-английски. Видимо, в соседней, через стенку и туалеты, комнате резвились Антонина Николаевна и ее Мигелюшка.

Я встал и закрыл окно в ванной. Стало тише, но кое-какие звуки все-таки просачивались. Я вдобавок плотно прикрыл фрамугу в комнате – однако все равно что-то долетало. А потом, фу, начались натуральные сексуальные игрища: женские постанывания, мужское рычание. Фу-фу-фу.

Чтобы избавиться от нескромных видений, я набрал Римку. Моя помощница – сова, для нее полпервого – время детское, явно еще не спит.

– Как ты? – спросил из вежливости.

Она рассказала и спросила:

– А как твое следствие?

Я поведал, причем довольно подробно. Хотелось заглушить звуки игрища, каковому я стал невольным свидетелем. Вдобавок взгляд на дело со стороны – тем более такого свежего ума, как Римка, – не помешает.

Девушка выслушала мой рассказ, а потом заметила:

– Как-то все проживающие в доме, где ты гостишь, поразительно хорошо спят… Ночами происходят странные вещи, однако никто ничего не слышит, даже выстрела.

– Ты что, подозреваешь сговор? Все они вместе взяли и Павла Петровича пришили? Как в «Убийстве в «Восточном экспрессе»?

– Да вряд ли, просто я пытаюсь рассуждать вслух.

Тем временем, после особенно громкого и синхронного вопля, за стеной утихли. Римка на другом конце линии зевнула.

– Ладно, – сказал я, – пора и мне укладываться.

Мы отбились, и я едва успел раздеться, как провалился в сон.

Спал я глубоко и крепко, пока меня не разбудил бешеный стук в дверь.

Я глянул на часы: половина седьмого утра. За окном сияло утреннее солнце, птицы наперебой орали как сумасшедшие.

Я подскочил к двери и открыл ее.

Передо мной стоял Мигелюшка в одних трусах. Нижняя челюсть его тряслась.

– Help! Oh, God! She`s not breathing! Is she dead? Oh, my God!16