собачью будку. Сунув в неё часть, создал давление, старые уставшие доски заняли своё изначально человеческим разумом задуманное место, а там уже в ход гвозди идут. Раз и готово. Витя у нас оказался убойнейшим ремонтником и домохозяином, однако. Деду на такого друга ничего жалко не было. Ни стратегических запасов пшена, ни «Примы», ни своего проклятого чифира. Тем более — телевизора и общения.

— Так вот, Витюха, человек — это не двуногое без перьев и с плоскими, значит, ногтями, — удивлял меня инвалид, сидящий у телевизора, — Это, в первую очередь, раб своей плоти, как раньше попы говорили. Теперь вот, академик Буслаев, которого слушаю постоянно, переиначил. Так вот, человек он… как бы это сказать? Живёт, вращается, взаимодействует с человечеством, сравнивает, делает как все. А делая — думает, как все, потому что всё вокруг — оно для человека. А ты?

— А что я? — поинтересовался для поддержания беседы я,

— Ну, давай посмотрим, — слепому любой разговор был в радость, — Вот я в этом доме, почитай, живу лет сорок уже. Как ослепило на производстве, так вообще его весь чуять стал. Но вот ты появился. Попросил я тебя, мол, посмотри-ка друг любезный крышу, да подпол, еще в оконца можно газет понавтыкать? Ты посмотрел. Да так посмотрел, что я, слепая тетеря, вообще теперь движений воздуха не чую! Скрипов не слышу. Это о чем говорит?

— О том, что я нормально так всё сделал? — третий мешок макарон, не прошедший моей проверки, отправился в мусорный бак.

— Нет! О том, верзила ты неумная, что ты к моей человеческой проблеме подошёл с уже совершенно другой точки зрения! Вот смотри… нет, прячься! Быстро! Пионеры пришли!

Пионеры — это самая настоящая чума. Море энтузиазма, море громкости, но мизер желания прислушиваться к бедам старого слепого человека. А какие беды у старого слепого человека, к которому пришла четверка пионеров, в виде двух особей мужского и двух женского пола? Правильно, товарищи. Пионеры — это и есть беда. Небольшая, но зверски шумная, сыплющая уймой предложений и предположений. Да, они приносят еду, они моют посуду, они целуются в зале — ну хрен бы с этим со всем, но сколько же суеты…

Хорошо, что я вчера постирал всё, что только можно, выслушав стыдливые мольбы деда, да развесил это сушиться. А то, чувствую, если бы эти две парочки, громко удивляющиеся отсутствию запланированной работы, провели бы тут часа четыре-пять, то у Михалыча точно был бы сердечный приступ.

Пока сидел в засаде и боролся с искушением сделать целующимся бяку, решил прикинуть, что узналось за те три дня, прошедшие с тех пор, как я себя осознал, собрался, а затем и отправился из канализации странствовать по окрестностям Мурманска, напоровшись на Михалыча.

Итак, первое и основное — ни «Литвинов», ни Мурманск не пострадали! Это было очень хорошо. Произошло всё всего неделю назад, если считать прямо от сейчас, что тоже было прекрасными новостями. С другими же было всё… тухло. Я был жив, а значит, и Машка тоже была жива. Происшествие с энергоблоком обозвали учениями, наши три героя, Афонов, Жаров и Лебедева, вовсю светили улыбками с первой полосы, но на этом моменте для широкой публики все заканчивалось.

И вот вопрос «что делать дальше?» был сейчас крайне актуален, но торопиться с ним не хотелось совершенно. Возможно, я был для всего мира мёртв, а такой бонус упускать не хотелось никоим образом.

Наконец, Михалыч придурошно разохался, а затем, скрипя и постанывая, принялся медленно влачиться на свою постель, толсто намекая пионерам, что визит окончен. Та парочка, которая сейчас обжималась в зале, довольна этим не стала абсолютно, они уже были на полшага до полноценной дружбы народов (пацан был определенно из прибалтов, а девочка откуда-то с югов), но воспитание и страх взяли верх, поэтому, заправив трусы и утерев слюни, доблестная молодежь начала быстренько прощаться с собирающимся на боковую дедом, жалующимся на всё подряд, от артрита до молочницы. На самом деле у Михалыча вообще ничего не болело всю жизнь, как он мне доверительно сообщил. Даже не простывал. Глаза — да, но, чтобы самому заболеть? Не…

Похотливые пионеры сегодня приволокли инвалиду как раз то, что требовалось, то есть макарон, так что я смог забабахать прекрасные макароны по-флотски, только с тушенкой вместо фарша. Настрогав пару салатов и хлеба, достал из холодильника стратегический запас сорокаградусной для старика, а затем мы молча сели есть. Деду, всё-таки, требовалось время восстановиться после нашествия голосистой пионерии.

— Так вот, Витюха, — наконец, разродился он, выпив второй «мерзавчик», — Я к тому балакал, что ты не человек не для того, чтобы там обидеть или задеть. Ты просто подошёл к моей человеческой просьбе… нечеловечески. Плохо это? Ну, кому как. Мне — так хорошо, даже очень. Ты просто слёту в мою хибарку, где я докисаю, работы вложил больше, чем ушло на её постройку, понимаешь? Не заметив, вложил, просто раз — и всё. Так что для тебя, парень, вот это всё «нечеловеческое» — очень даже плохо.

— Потому что не понимаю людей, да, Михалыч?

— Ага, — размеренно кивнул дед, — Разучился. Вот знаешь, к примеру, что такое двадцать минут, тридцать две секунды?

— Что?

— А это шесть пауз подряд, Витюх, которые ты вчера сделал, домом занимаясь. Шесть раз подряд ты превращался в голого облома, и курил сигарету. Ровно через двадцать минут и тридцать две секунды после предыдущей. Я чуть не обосрался со страху. Думал, ты инопланетянин или что-то такое. Робот там какой жуткий. А потом понял, что парень ты туда-сюда нормальный и свой, только… не от мира сего уже.

— Ну что поделать, дед. Не дали мне стать нормальным.

— Знаю, старший лейтенант Изотов, — болезненно скривился Михалыч, ерзая и стремясь устроиться поудобнее в кресле, — Слышал тебя по телевизору.

Вот те раз. Хотя… чему я удивляюсь? Ну добивает от Стакомска досюда и хорошо.

— Так к тому и разговор завёл, — слепой, облегченно выдохнув, привычно накинул на ноги шерстяной платок, хотя сквозняков в доме уже не было, — Ты, Вить, извини, но то, что ты сказал — оно, как бы, беспокоит. Ты вот сам скажи… уверен, что машина твоя, созданная по твоим, нечеловеческим, запросам — нам подойдет? Поможет? Сделает то, что ты обещал?

— Ты моё обращение, Михалыч, как-то через жопу слушал, — хмыкнув, я закурил, — Там же русским по белому сказано — Система позволит неосапиантам жить также, как и простым людям, дед! Она уравняет в правах тебя и меня. Сделает эти права реальностью. А сейчас твои, дед, права, нерушимы лишь потому, что ты никому на хер не нужен. А стал бы нужен, например, воткнув в себя артефакт с какой-нибудь интересной способностью, то жил бы в научном городке или в том же Стакомске, с рабочим режимом, диетой и всем таким — до скончания времен. И использовал, использовал, использовал бы свою способность.

Дед помолчал несколько секунд, жуя губы, а потом нехотя, как будто не желая врать, спросил:

— И что? Плохо это чтоль?

— А я что, родился, значит, рабом? И палачом? А, Михалыч?

— И что теперь, раз так вышло? Строить машину, которая всё перевернет, а, Вить? Ты меня за дурака-то не держи, даже я, пень старый, понимаю, что она весь мир изменит! А потом объединит! И ради чего тогда я жопу рвал, а, Витюх? Слепым живу? Ты рвал? Верка моя, покойница, на работе сгоревшая, рвала? Чтобы все эти упыри заграничные получили те же блага, что и мы⁈ — прорвало деда, аж начавшего стучать сухим кулаком по столу, — Верка знаешь кем у меня была⁈ Хирургом! Хирургом она отличным была! Сколько человек спасла! Горела на работе! На ней и сгорела! Дотла! Мы все горели! Я, батька мой, братья старшие! А ты такой — меня, мол, заставили! Мне жизни не дали! Да ты за эти три дня всю деревню обновить мог, все дома поправить! Никто б не справился! Никто! Легче б новую построить было! Слышишь⁈

—…и это повод лишать меня свободы, Михалыч? Держать на цепи всю жизнь, как собаку?

— Да, черти тебя имей, дурака молодого! — дед аж побагровел с натуги, — Если не вы, так мы! Только там, где ты один вывезешь — там тыщи полягут! Слышишь, ты, старший лейтенант!