так не говорил. Я же про себя только сказал. Мне, чтоб Богу помолиться достаточно глаза закрыть. Ведь главное при этом твой внутренний настрой. Но тут уж пусть каждый сам решает — кому-то это нужно, кто-то без этого не может. Службы, литургии, молитвы коллективные — пусть будет, ничего плохого в этом ведь нет. Многим, чтоб просто к Богу обратиться, нужна вся эта обстановка вокруг, убранство церковное, иконы, лампады и прочее. Я знаю таких людей. Они на службы могут не ходить, а просто в церковь регулярно заходят, чтоб в одиночестве там в тишине постоять, помолиться. Я просто думаю, тут гораздо важнее, чтоб человек не зацикливался на внешней форме, на разных обрядах, а смотрел вглубь, не забывал о сути учения. Вот в чем дело. Чтоб самой жизнью старался ему соответствовать…

Кстати, по поводу храмов… У нас ведь тут тоже многое с ног на голову поставили. Впрочем, не только у нас. Раньше-то как было? Вот живут люди общиной, вера у них есть своя, и им нужно где-то собираться для той же совместной молитвы, для служб, для отправления обрядов. То есть возникает потребность в соответствующем помещении и человеке, кто бы это всё делал. Вот они и сбрасываются деньгами, строят на свои средства храм, ну и соответственно, все потом посещают его.

— Погоди, а если денег нет?

— Что значит — нет? Значит, насколько хватит. Значит, пусть в обычной избе службы идут, в пещере. Когда это высота потолков в храме да количество золота на иконах способствовали увеличению в прихожанах любви к ближнему? Это опять же говорило лишь о степени поклонения, но какое отношение это имеет к вере как таковой, к силе духа? А старцы разные, которые жили отшельниками в пустынях да в дебрях лесных, монахи, которые стали святыми, живя в тесных кельях? Как же они смогли дойти до такой степени святости без всей этой дорогой помпезности? Так что деньги в вопросах веры не при чем, милый мой. Это, кстати, и годы советской власти подтвердили, когда те, кто хотел, веру в душе хранили там, где и вовсе никаких храмов да церквей не было. Вот это и есть настоящая вера.

Ну так вот, о чем я говорил? Значит, строят они на свои средства храм, приглашают к себе священника, которого так же сами и содержат. Он их окормляет духовно, и всем хорошо. То есть, ты понимаешь принцип? У церкви не могло быть иных денег, кроме как снизу, от своих прихожан. И это, как мне кажется, правильно. По идее, для храма этого должно быть достаточным, чтобы выполнять свою функцию. Но что произошло потом? Церковь срослась с государством, где-то даже подменила его, где-то стала служить ему и в итоге стала сама хозяйствовать и зарабатывать деньги. Причем весьма немалые. И стали храмы строиться не там, где людям надо, и не на их деньги, а там, где захотят те же священники или государственные мужи. Но это ведь ставит всё с ног на голову! Ты понимаешь? Сначала должна быть вера, потребность в храме, а только потом и сам храм строиться. А у нас получается сначала храмы, и только потом мы начинаем через них веру распространять. Если честно, я не знаю, есть ли вообще толк от такого подхода. Вон, революция 17-го года показала, сколько было в людях веры и любви к ближнему, хотя храмов было полным-полно. Храмы стали не помещением, которое построила на свои средства религиозная община для удовлетворения своих духовных нужд, а способом расширить территорию присутствия определенной религии, способом расширить власть государства. Но это же в корне неверно. Это меняет весь вектор взаимоотношений между служителем церкви и простым прихожанином. Священник должен служить простому человеку, а не наоборот.

— М-да, интересно… — Артем почесал затылок. — Никогда не задумывался об этом. Дядь Ген, ты вот ещё сказал, что на исповеди каялся в том, что у тебя любви нет. Но ты так говоришь про всё это, что я подумал, уж ты-то сам всех подряд любишь.

Тот горько усмехнулся.

— Эх, Артемка. Говорить, это одно, а на деле делать — совсем другое. Я же обычный человек, из костей да мяса, ни святой, ни монах, среди людей живу. У меня тоже, бывает, всякое в душе творится. Этому всю жизнь надо учиться — любви, да и потом, думаю, когда помирать будешь, то страшно станет, что так и не научился. Иной раз вот кажется — всё хорошо, живешь, мир в душе и покой, а потом встретишь кого‑нибудь на улице, и ужаснешься: «А где любовь-то твоя? Куда подевалась?» В тот же райцентр за бумажкой какой‑нибудь поедешь, так иной раз кажется, что будто кто специально тебя искушает на гнев и злобу. Если уж в монастырях монахи друг с дружкой, бывает, в согласии не живут, то что о нас говорить? И чашка с чашкой бьётся… Только вот я считаю, что любовь-то она здесь нужнее, среди людей, а не в келье. Хотя не мне судить, кто я такой? У каждого свой путь. Вот так вот, — он встал и взял ведро с углем. — Ладно, пошли в избу, а то что-то заболтались мы с тобой не на шутку, совсем темно да холодно стало. Я уж замерз, печку топить надо да ужинать. Ты дрова прихвати с собой.

Артем встал и повел плечами. Только сейчас он заметил, что тоже стал замерзать. За разговорами это было как-то и незаметно.

— Как твоя рука? Получше? — спросил дядя Гена, когда племянник с охапкой дров пришел в дом. — А то попросил тебя дрова взять, а про руку твою позабыл совсем.

— Нормально. Так, ноет чуть-чуть, но не страшно. Сильно высоко поднимать только не дает. Думаю, завтра намного лучше станет.

— Может, компресс водочный сделать?

— Не надо, так заживет. Не обращай внимания.

5 октября

Артем проснулся ночью от стука дождя в окно. Капли мерно лупили по стеклу, и, казалось, старались подстроиться под тиканье ходиков. Было слышно, как на улице шумят березы. «Опять ветер поднялся, — подумал Артем. — Когда же погода наладится?»

Полежав немного, он повернулся на другой бок, потом на спину… Сон не шел. Встал, сходил в прихожую, на ощупь, осторожно, чтоб не разбудить дядьку, попил воды. В доме было черно́, даже не разобрать, сколько времени показывали часы.

Снова укрывшись одеялом, Артем задумался. Удивительно, но сейчас он почему-то совсем не ощущал ни обиды, ни злости к жене и