– Пойдем, Данка. Мы ничего не можем для них сделать.

– Куда их везут?

– Не знаю, но там их не ждет ничего хорошего.

Ее взгляд остекленел. Солнце опустилось за горизонт. Уму непостижимо: мы провели целый день, ожидая решения самозваных богов – заслуживаем ли мы жить. Население нашего блока поредело. Мы не обсуждаем, куда увезли тех девушек.

На следующее утро мы выстраиваемся на поверку, но нас никто не считает. Мы стоим в аккуратных шеренгах по пятеро и ждем. Ждем в темноте. Ждем в свете утра. Ждем на полуденном солнце. Очередь продвигается вперед. Перерыва на обед нет, мы просто стоим и ждем – без всяких перерывов.

У нас снова селекция.

* * *

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Очередная селекция.[36]

* * *

Однажды вечером после поверки блоковая староста раздает многим из нас, включая меня и Данку, пакеты от Красного Креста. Мы разглядываем пакеты, пораженные самим фактом их присутствия в этом месте. На бурой бумаге даже написаны наши имена: Рена Корнрайх и Данка Корнрайх. Марка швейцарская. Я долго рассматриваю посылку. Разноцветный, нарядный пакет служит подтверждением, что за окружающими нас электрическими оградами и колючими проволоками существует другой мир. Доказательством, что где-то есть какие-то люди, которым не наплевать, живы мы или нет.

Разорвав бумагу, мы вспарываем коробочки, словно подарки от родных. Внутри банка сардин, пачка крекеров и сладкое печенье. Мы медленно вскрываем сардины. Они очень соленые. Но после того как полгода у тебя во рту не было ничего, обладающего вкусом, они кажутся праздничным столом. Мы макаем пальцы в масло и медленно слизываем, стараясь растянуть трапезу, но даже если бы мы могли лизать масло всю ночь, этого все равно показалось бы мало. Крекеры и печенье мы прячем в карманы до завтра.

На следующий день я с наслаждением заедаю суп крекерами, а печенье оставляю на ужин и чувствую, как у меня прибавилось сил. После нашего убогого ужина сладкое печенье кажется настоящим десертом. Оно тает во рту, унося наши органы чувств в иное царство и заставляя их страстно желать добавки. Мы тосковали по сахару с первого же дня в лагере, и вот он врывается в наши организмы, но быстро исчезает, будто и не бывало. Мы очень признательны за этот полуобед; на следующий день наши желудки томятся и умоляют дать им еще, но теперь у нас снова лишь хлеб, чай да суп.

– Ну что, сегодня возьмешь суп? – спрашиваю я Данку в надежде, что посылка взбодрила ее аппетит. Данка мотает головой. Я стараюсь обращаться с ней как можно мягче. Но если она не начнет есть больше и брать свою порцию супа, то превратится в музельмана, а из этого статуса пути назад нет.[37] Если ты отощал вконец, то все, ты покойник. Я не оставляю попыток уговорить ее взять суп, но ее воля к жизни тает прямо на глазах. Как мне вернуть сестре желание жить? Без этого не выжить нам обеим – ведь она нужна мне не меньше, чем я ей.

Нас теперь провожает на работу и вечером встречает оркестр, а мы должны маршировать в такт музыке.[38] Это идет вразрез со всем, что мы здесь делаем, это плевок в лицо остаткам нашего достоинства. Думаю, немцам нравится сам факт, что на лестнице жизни они опускают нас еще на одну ступеньку. Музыкантам живется немного лучше, чем нам, но мы не завидуем тем, кому повезло получить работу внутри лагеря. Кроме всего прочего, их заставляют играть в любую погоду, и любой из них – если он заболеет или окончательно отощает – может точно так же не пройти селекцию, как и мы. Так что лучше им ненамного. Мы все здесь рабы. У одного раба работа может быть легче, чем у другого, но они все равно остаются рабами. Единственный способ избежать верной смерти – найти работу внутри лагеря, но даже это не дает полной гарантии.

Четыре утра.

– Raus! Raus! Schnell!

Мы встаем с наших холодных, как лед, жестких полок. Мы двигаемся с трудом. Мы окоченели и изнурены. Каждый сустав, каждая связка трещит от усталости. Наступили морозы. При температуре ниже нуля пар над чаем уже успел исчезнуть. Даже столь пунктуальные во всем эсэсовцы сегодня не торопятся, когда входят в ворота и пересчитывают наши дрожащие тела. Это первый мороз, и организм не успел еще привыкнуть к такому холоду.

Мозги шевелятся вяло, как и кровь в венах. Стоило ненадолго ослабить бдительность, и вот мы с Данкой уже в задних шеренгах, потом секунду мешкаем, пока бежим через поле к нашей бригаде, но к Эмме опаздываем.

– У меня все занято, – говорит она. Эсэсовец жестом приказывает ей трогаться. Она пожимает плечами – ничем не может помочь. Мы стоим и в отчаянии смотрим на капо, чью защиту мы выбрали, но ее рабочая команда – наша команда – строем уходит, покидает нас. Дрожа, я разворачиваюсь и веду за собой сестру в надежде, что есть еще места у Эрики.

– В строй! – На мои лопатки опускается хлыст, и мы, не дойдя до Эрики, вынуждены изменить направление – нас загоняют в команду другой капо. Та хватает нас, поскольку ей не терпится укомплектовать свои ряды, и теперь мы выстраиваемся за незнакомкой. У нее ясные и жестокие глаза. Свирепое лицо. Она – все то, чего мы изо всех сил старались избежать. На рукаве зеленый треугольник. Эта капо – убийца. Напряженность в наших рядах ощутима физически. Мы безупречно шагаем в ногу.

– Надо быть осторожными, – предупреждаю я Данку, отважившись лишь на краткий шепоток. – Очень осторожными.

Этот день никогда не кончится. Главная радость нашей капо – выискать недочет и жестоко за него наказать. У нее особый нюх на слабых, и она безжалостно издевается над ними, пока они совсем не валятся с ног, а она кончает с ними резким финальным пинком. До обеда она убила трех. У нее талант к убийству. В обед она выдает нам совсем по чуть-чуть – всего на пару глотков. Насчет еды тут нет никаких правил. Всем наплевать – оставляет она похлебку для себя или лишает нас еды из жестокости. Она – воплощенное зло, она смакует каждый миг, когда может причинить боль, она садистка, для которой мир жертв – дом родной. Мы – ее личные пешки.