Нам кое-как удается подсчитать, сколько воскресений мы провели в лагере, и по всему выходит, что сегодня Йом-Кипур.[34] Мы с Данкой постимся от восхода до заката. В душе я молюсь: «О Всевышний, прошу, помоги моим родителям, защити их, пока мы не вернемся домой. Скажи им, что мы живы и что мы их любим. Скажи маме, я знаю, что она наблюдает за нами твоими глазами. Укрепи нашу веру и нашу плоть. Не дай нам сдаться голоду. Во имя твое, Господи, который мой Бог».

В моих молитвах есть сила, она укрепляет мне руки и спину, когда мы весь день напролет просеиваем песок. Знание, что Бог рядом, поднимает дух, и мы работаем с возродившейся надеждой в сердце, не обращаем внимания на спрятанный в кармане хлеб и отказываемся от супа в обед. Вечером после заката мы съедаем на ужин вчерашний хлеб, а сегодняшний оставляем на утро. Пост того стоит – правда, мы и без того так голодаем, что для желудка разницы почти никакой. Мы просто делаем то, что делали из года в год с тех пор, как стали достаточно взрослыми, чтобы поститься в этот святой день.

* * *

Данка стоит сзади меня в очереди за супом, как вдруг капо ни с того ни с сего обвиняет ее, что она встала за добавкой, и бьет стальным половником по голове.

– Я никогда больше не приду за супом, – плачет она с пустой миской в руках.

– Данка, тебе нужно есть суп. Нас не так хорошо кормят, чтобы пропускать обед.

– Никогда больше не встану в эту очередь.

– Вот, возьми у меня.

– Нет, ты не должна отдавать мне свою порцию.

– Почему? Ведь могли ударить и меня. Она выбрала тебя просто из жестокости и эгоизма, поскольку хочет отнять у тебя суп.

– Твой я не возьму.

– Лучше бери: если не будешь, я не съем ни ложки, и весь этот суп пропадет. Давай, поешь немного. – Мы берем ложки и склоняемся над одной миской. Она начинает нерешительно прихлебывать.

– Ты набираешь в ложку меньше, чем я. Бери больше.

Она со смутной улыбкой набирает больше. В миске плавает крошечный кусочек репы. Я подталкиваю его к Данке. Она отталкивает обратно. Так мы и приканчиваем мою порцию супа – две ложки за раз, – а потом делим репу пополам.

На следующий день она отказывается вставать в очередь за супом, и мне опять приходится уговаривать ее есть мой, и вновь мы, считая ложки, едим мою порцию. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы она вернулась в очередь, но я молчу.

Воскресенье. Осень. Мы слезаем с полок. Получаем чай. Съедаем свои полкусочка хлеба. Прошел слух, что будет селекция.

– Что еще за селекция? – спрашиваем мы друг дружку.

Мы весь день приводим себя в порядок, выковыриваем вшей из подмышек и из одежды. Бороться с этими тварями бесполезно, они повсюду.

Я плюю на сандалии, смачиваю стрелки на штанах. Раз будет селекция, в чем бы она ни заключалась, значит, внешность важна. Я хочу выглядеть хорошо. Воскресенье подходит к концу вместе со светом бледного солнца.

Четыре утра.

– Raus! Raus!

Мы выходим наружу и хватаем свой чай. Я сразу замечаю: что-то изменилось. Охранники нас не пересчитывают. Вместо этого они стоят у края лагеря, не обращая внимания на наши стройные шеренги и безупречные ряды. Мы ждем и ждем. Один из крайних рядов начинает медленно двигаться вперед. Мы силимся разглядеть, что происходит, но это слишком далеко. «Селекция». Шепот быстро проносится по рядам, достигая тех, кто пока стоит на месте.

– Зачем это? – спрашивает Данка.

– Не знаю. – Я вру. У меня есть одно подозрение, но это не то, чем я хотела бы поделиться с близким человеком. Мы стоим в шеренгах и наблюдаем, что еще за новый фокус придумали нацисты.

– Они решают, кому жить, а кому нет. – Шепот подтверждает мои подозрения. Наши ряды притихли и замерли. Неужели это правда?

Как они могут? Мы уже видели, как они давят нас, словно тараканов, – так что же удивляться следующему шагу? Мы продвигаемся вперед. Я ободряюще сжимаю Данкину руку.

– Сначала пойду я, – шепчу я ей.

Сейчас очередь двух сестер. Я помню их по нашему первому составу. Они здесь, как и я, с самого начала. Они подходят к столу эсэсовцев. Офицер указывает одной идти налево, а другой – направо.

– Нет! Прошу вас! – кричит та, которой назначили жить, и падает на колени. – Позвольте мне идти с сестрой, – умоляет она офицера, тщательно стараясь не касаться его. Она в слезах валяется у его отполированных сапог, моля о милосердии.

Он показывает пальцем. Она следует за сестрой. Держась за руки, они направляются к открытым грузовикам.

Я в последний раз сжимаю Данкину руку и шагаю к тем, кто будет решать, годна я или нет. Возможно, завтра уже не наступит, если мы не пройдем селекцию. А если пройдем – все равно, завтра может не наступить.

Я не дышу. Большим пальцем мне назначают жить. Я нерешительно, осторожно прохожу вперед и жду сестру…

Большой палец указывает Данке следовать за мной. Я выдыхаю.

Бросив украдкой последний взгляд на тех сестер, я вдруг начинаю жалеть, что не знала их – ни имен, вообще ничего. Единственное, что помню, – это как они стояли впереди меня в очереди на второй день, когда нам делали татуировки. Кажется, у них были номера 1001 и 1002. Я смотрю на левый локоть. Серо-синие чернила бросаются мне в глаза. 1716. С тех пор как нас перевели в Биркенау, я очень редко встречала номера ниже моего. Интересно, сколько человек из первого состава остались в живых?[35]

Девушек, отправленных в сторону смерти, толкают на открытые грузовики. В последний раз я видела эти чудовищные грузовики только в самый первый день. Кровь отливает от Данкиных щек, и ее лицо бледнеет. Застыв в ужасе, она смотрит, как девушки карабкаются друг через дружку, а эсэсовцы лупят их хлыстами. Со скотом, с овцами и то обращаются уважительнее. Я беру было Данку за руку, чтобы увести ее на другой конец площадки, подальше от этого зрелища, но моя рука, дотронувшись до ее липкой кожи, непроизвольно отдергивается.

Дети семейства Хартманн (слева направо): Бьянка и Эндрю (выжили), Валика и Ольга (погибли). Фотографий Магды не сохранилось. Фото предоставлено Ави Мизрахи, образовательный фонд Holocaust Education Projects