Хотя она улыбалась. Она выросла у квакеров, а квакеры, насколько ему известно, чаще улыбаются, чем смеются. Нат не знает точно, почему мать перешла в унитарианскую церковь. Он слыхал, что унитарианство называют пуховой периной для падших христиан, но мать не производит впечатления куда-то падшей. (Интересно, а существует ли пуховая перина для падших унитарианцев? Таких, как он.)

Он старается не говорить с матерью о религии. Она до сих пор верит, что добро всегда побеждает зло.

Она всегда приводила войну как пример торжества добра, хотя на войне погиб его отец. Он не помнит, до или после этой смерти она стала работать на полставки санитаркой в ветеранском госпитале; она до сих пор там работает, безрукие и безногие мужчины, которые были молоды, когда она впервые туда пришла, старятся вместе с ней, и, судя по ее рассказам, все больше озлобляются, слабеют один за другим и умирают. Ей бы оставить эту мрачную работу, найти что-нибудь пожизнерадостнее; Нат ей так и советовал. Но… «Все остальные их забыли, — говорит она, глядя на него с упреком. — Неужели и я должна их забыть?» Почему-то эта благоговейная жертвенность злит Ната. Ему хочется ответить: «А почему бы и тебе не забыть их, ты ведь тоже человек». Но этого он еще ни разу не сказал.

Его отец, не ампутант, а просто покойник, улыбается ему сейчас с каминной полки, молодое лицо в суровой раме военной формы. Нарушитель пацифистских идеалов матери, но тем не менее герой. Нату понадобилось очень много времени, чтобы выпытать у матери подробности отцовской смерти. Мать говорила только одну фразу: «Он пал как герой», и у Ната возникали видения высадки на побережье, отец голыми руками уничтожает пулеметное гнездо противника или парит, подобно темной летучей мыши, над каким-нибудь затемненным городом, а парашют черным плащом развевается у него за плечами.

Наконец, в день, когда Нату исполнилось шестнадцать, он еще раз задал этот вопрос, и тогда — возможно, решив, что он уже готов услышать суровую правду жизни, — мать рассказала ему. Его отец умер в Англии от гепатита, даже не добравшись до настоящей войны.

— Кажется, ты говорила, что он был герой, — с отвращением сказал Нат.

Глаза матери округлились и стали еще голубее.

— Но, Натанаэль. Он же и правда был герой.

И все-таки Нату жаль, что он не узнал этого раньше; он бы не чувствовал себя таким ничтожным в сравнении. Он знает, тяжело конкурировать с любым покойником, а тем более с героем.

— Нат, иди ужинать, — зовет мать. Она входит, неся пюре, а девочки идут за ней с ножами и вилками, и все они втискиваются вокруг овального столика в углу материнской гостиной. Нат с самого начала предложил помочь, но с тех пор, как он женился, мать на время готовки изгоняет его в гостиную. Она даже не позволяет ему больше мыть посуду.

Это все те же тарелки, бежевые, с оранжевыми настурциями, которые он раньше мыл так бесконечно и неохотно. Элизабет они вгоняют в депрессию, и это одна из причин, почему она с ними почти никогда сюда не ходит. Элизабет утверждает, что у вещей его матери всегда такой вид, будто они заказаны по каталогу, и в этом есть доля истины. Все вещи здесь очень практичны и, надо признаться, довольно безобразны. Стол с пластиковым покрытием, стулья из тех, что можно вытирать мокрой тряпкой, тарелки аляповатые, стаканы от пола отскакивают. Мать говорит, что у нее нет времени и денег на украшательства. Игрушки, которые делает Нат, раздражают ее в числе прочего тем, что они дорогие. «Только богатые люди могут себе их позволить, Нат», — говорит она.

Они едят гамбургеры, поджаренные на жире от бекона, картофельное пюре и консервированную свеклу с маргарином, мать спрашивает детей про школу и весело смеется над их чудовищными анекдотами. У Ната холодеет в желудке; консервированная свекла проваливается куда-то вниз, смешиваясь с контрабандным виски. Все трое так невинны в своем неведении. Он как будто смотрит на них с улицы, стоя у освещенного окна; внутри — мир и домашний уют, этот дом, этот вкус и даже запах, все такое знакомое. Доброе, непритязательное. А снаружи — тьма, гром, буря, и сам он — чудовище, волк-оборотень в рваном тряпье, с зазубренными ногтями, рыскает, красноглазый и завистливый, прижимает морду к стеклу. Ему одному известна тьма человеческого сердца, тайны зла. Ба-бах.

— Слюнтяй, — шепчет он про себя.

— Что ты сказал, милый? — переспрашивает мать, обращая на него ярко-голубые глаза. Она постарела, за стеклами очков — морщинки, но глаза все те же, серьезные, сияющие, все время на грани какого-то чувства, которое он не может разгадать до конца: то ли разочарование, то ли радость. Вечный свет прожекторов, в котором он живет всю жизнь, один на сцене, солист.

— Я сам с собой разговаривал, — отвечает он.

— О, — смеется мать. — Я все время сама с собой говорю. Ты, значит, в меня пошел.

После сладкого (консервированные персики) троица моет посуду, а Ната опять изгоняют в гостиную, делать то, что там мужчинам полагается делать после ужина. Нат думает: а если бы отец был жив, ударилась бы мать в феминизм? Сейчас ей это просто не нужно. Она, конечно, привержена идеалам женского равноправия и любит рассказывать о бесчисленных случаях, когда человеческие права женщины урезаются, попираются, отнимаются и уничтожаются мужчинами. Но если бы у Ната были тапочки, мать бы их ему приносила.

Он позвонит Лесе, увидится с ней еще раз. Он ее больше не увидит. Кретин, он все испортил, она больше не захочет с ним видеться. Он должен ее опять увидеть. Он влюблен в нее, в это прохладное тонкое тело, в это лицо, обращенное в себя, самосозерцанием подобное статуе. Она сидит за освещенным окном, в ниспадающих белых одеждах, и играет на клавесине, подвижные пальцы сияют на фоне клавиш. Рыча, он вваливается сквозь стекло.

Суббота, 15 января 1977 года

Элизабет

Элизабет сидит за рабочим столиком у себя в спальне (клен, ок. 1875). Это комплект — стул и стол, она купила их на одном и том же аукционе. Удивительно, как дамы былых времен умащивали свои огромные, обложенные подушками ягодицы, подобные капустным кочнам, на стулья, специально для этой цели предназначенные. Садились грациозно, юбки ниспадали, фальшивая жопа вздымалась вокруг спрятанной внутри настоящей жопы. С виду кажется, будто сидишь ни на чем. Бестелесна, как облако.

В этом столе Элизабет держит: свою чековую книжку и погашенные чеки, свои счета, свою бухгалтерию, свои списки дел по дому (один список для срочных дел, другой для долгосрочных), свои личные письма и дневник, который она завела четыре года назад, но в конце концов бросила. Она не открывала этот стол после смерти Криса.

Теперь она может думать: «смерть Криса». Она почти никогда не думает «самоубийство Криса». Это подразумевало бы, что смерть Криса — нечто, что он сделал сам себе; она же, напротив, считает, что он это сделал ей. Ему, в отличие от нее, не приходится расхлебывать последствия. Например, она так долго не открывала письменный стол, потому что в левой верхней ячейке лежит перетянутая резинкой пачка писем, которые он писал ей в сентябре и октябре; все написаны шариковой Ручкой на тетрадной бумаге в линейку, и почерк все крупнее и неразборчивее, и вот наконец, 15 октября, только четыре слова, и заполняют собой всю страницу. Она знает, не надо бы эти письма хранить; лучше всего выкинуть их сейчас, немедленно, не глядя. Но она вечно все бережет.