Но что же это Нат не появляется? Он должен был позвонить семнадцатого; уже два дня прошло. Она изыскивает предлоги, чтобы не отходить от телефона, на случай звонка. Она сидит дома вместо того, чтобы куда-нибудь пойти, и выходит, когда ожидание становится невыносимым. Надо было дать ему свой рабочий телефон; но при желании он мог бы позвонить в Музей и добраться до нее через внутреннюю АТС. А может быть, он уже звонил, но Уильям подошел к телефону, все понял и ответил так злобно или угрожающе, что Нат уже больше никогда не позвонит? Она не осмеливается спросить. Она также не осмеливается позвонить Нату. Если к телефону подойдет Элизабет, Нат будет очень недоволен. Если подойдет кто-то из детей, Нат все равно будет очень недоволен. И если подойдет он сам, он тоже будет недоволен, потому что с тем же успехом мог подойти кто-то другой.

Леся спасается работой. Когда-то работа была для нее идеальным убежищем.

Часть ее обязанностей состоит в том, чтобы просвещать публику по разным вопросам, касающимся палеонтологии позвоночных. Вот сейчас Музей разрабатывает динозавровый информационный комплект для школ, куда входят учебные фильмы со звуковым комментарием, буклеты, плакаты и путеводители по экспозициям Музея. Они надеются, что этот комплект будет пользоваться спросом, ведь уже стали популярны сборные модели диплодока и стегозавра (серый пластик, сделано в Гонконге) и динозавровые книжки-раскраски. Но о чем надо рассказывать? Например, о семейной жизни динозавров? О том, как они клали яйца и как (это деликатная область, но она всегда вызывает живейший интерес) их оплодотворяли? Может, лучше эти моменты опустить? Иначе вдруг какие-нибудь родительские комитеты на страже религии или морали будут против информационных пакетов и призовут к их бойкоту? Такие вопросы обычно не приходят Лесе в голову, но они пришли в голову д-ру Ван Флету, который попросил Лесю обдумать их и что-нибудь решить.

Леся закрывает глаза и видит перед собой суставчатые музейные скелеты, скрепленные проволокой, ожившие причудливым подобием жизни. Кто может возражать против совокупления, произошедшего девяносто миллионов лет назад? Любовная жизнь минералов, секс окаменелостей. Однако Леся понимает, что эти гарган-тюанские страсти, которые в прямом смысле сотрясают землю, единственная ноздря заполняет весь экран, любовные вздохи — будто фабричная машина выпускает пар, — способны вывести из равновесия. Она вспоминает учительницу, которая в четвертом классе выбросила жабью икру, принесенную Лесей в школу. Леся собиралась рассказать в классе, что она видела, как жабы метали эту икру в канаве, как огромную самку сжимал самец, такой крохотный, что казалось, будто он принадлежит к совсем другому виду. Учительница прослушала этот рассказ одна, потом сказала, что, по ее мнению, классу ни о чем подобном знать не нужно. Леся, как обычно, смирилась с приговором взрослых и безмолвно наблюдала, как учительница выносит из класса банку с драгоценной икрой и спускает содержимое в унитаз в туалете для девочек.

Теперь Леся думает: почему им не надо было знать ни о чем подобном? А о чем им нужно было знать? Очевидно, мало о чем. И уж конечно, не о том, что приходит ей в голову, когда она отпускает свои мысли бродить как попало. Были ли у динозавров пенисы, например? Хороший вопрос. У птиц — их потомков — только клоачные отверстия, зато у некоторых видов змей даже не один пенис, а два. Держал ли самец динозавра свою партнершу за холку, как петух? Ходили ли динозавры стадами, образовывали пары на всю жизнь, как гуси, или у них были гаремы, сражались ли самцы друг с другом в брачный сезон? Если да, то этим можно объяснить модифицированный третий коготь дейнониха. Леся решает не поднимать таких вопросов вообще. Динозавры откладывали яйца, как черепахи, и все тут.

Уильям говорит, что не наелся, и идет в кухню сделать себе бутерброд. Это он дает понять, что недоволен тем, как Леся выполняет его требования; Леся это знает, но ей сейчас все равно. В обычных условиях она сделала бы ему бутерброд сама, потому что Уильям всегда утверждает, что в кухонных делах у него руки растут из задницы. Он непременно умудряется что-нибудь разбить или порезаться о консервную банку из-под сардин (Уильям — принципиальный противник всяких консервов, но порой на него находит желание поесть сардин, которое должно быть удовлетворено). Быть разрушениям и кровопролитию, ранам, бормотанию и ругани; Уильям явится из кухни с кособоким бутербродом, хлеб отрезан кое-как и заляпан кровью, на рубашке — масло от сардин. Он предъявит себя и потребует, чтобы его умилостивили, и Леся знает, что послушается. В отсутствие Ната, который, если вдуматься, пока что ничего ей не предлагал. Открытое пространство. Риск.

Звонит телефон, Уильям оказывается рядом, Леся не успевает выбраться из кресла.

— Это тебя, — говорит он.

Лесе сжало ребра так, что не вздохнуть глубоко, она хватает трубку.

— Алло, — говорит женский голос. — Это Элизабет Шенхоф.

У Леси перехватывает горло. Ее уличили. Бабушки смыкают ряды, держа наперевес ее вину и свою скорбь.

И вовсе нет. Элизабет просто приглашает ее на ужин. Ее и Уильяма, конечно. Элизабет говорит, что Нат и Элизабет будут оба просто счастливы, если Уильям и Леся смогут прийти.

Пятница, 21 января 1977 года

Элизабет

Элизабет обедает с Мартой в оранжевом кафетерии Музея. Обе едят умеренно: суп, фруктовый йогурт, чай. Элизабет настояла на том, что платит она. Марта не стала, как раньше, сражаться за право оплатить свою половину счета. Это знак ее поражения.

Как и то, что они вообще едят здесь. Это кафе при Музее ничего особенного собой не представляет. Давно, когда Марта была в силе, когда Элизабет боялась, что Марта может представлять собой реальную угрозу, Элизабет из кожи вон лезла, чтобы устраивать их обеды в хороших ресторанах, где у нее будет возможность продемонстрировать свое знание изысканных меню и слегка подпоить Марту коктейлями и вином. Марта не очень хорошо держит градус, и Элизабет научилась этим пользоваться. Она деликатно пригубливала вино в собственном бокале, пока Марта приканчивала графин и, накачавшись, выкладывала значительно больше, чем собиралась, о том, чем занят Нат, и о его недочетах. Всякий раз, когда Марта говорила про Ната что-нибудь нелестное, Элизабет кивала и одобрительно мычала, хотя на самом деле эта критика выводила ее из себя, поскольку ставила под сомнение ее вкус в выборе мужа; а у Марты наворачивались слезы благодарности. Хотя Марта ее не любит. Обе они иллюзий не питают. Скоро она совсем перестанет водить Марту на обеды; выпьют вместе кофе, и хватит. А потом у Элизабет начнутся визиты к зубному врачу. Столько раз, сколько понадобится.

Элизабет сняла тарелки с подноса и расставила на разложенной салфетке, но у Марты сегодня нет времени для подобных тонкостей. Она ест с подноса, с хлюпаньем втягивает суп, собрав квадратное лицо в гримасу. Слипшиеся сосульками темные волосы зачесаны назад и прижаты к голове пластмассовой заколкой под черепаху. Она вся как-то побурела, осунулась; совсем не та уверенная, жизнерадостная, широкогрудая крестьянка, с которой Элизабет когда-то пришлось иметь дело. Она явилась жаловаться на Ната, будто Нат разбил стекло, играя в мяч, а Элизабет — его мать.