Женщина лежала на спине и смотрела в ночное небо широко открытыми глазами. Ни на лице, ни на бежевом новеньком пуховике не было видно никаких следов, светлые волосы выбились из-под чёрной вязаной шапки и обрамляли лицо. Наверное, её можно было бы принять за живую, если бы на пухлых губах не лежали крупные снежинки.

Лежали и не таяли.

Всё это заняло довольно много времени – пока привели в чувство Петра Ефимовича, пока уговорили его присутствовать при осмотре сада и дома, пока составили протокол… Я механически его подписала. И сержант Гуляев наконец-то отвёз меня домой.

Видимо, Бекетов попросил его об этом, потому что сержант вошёл со мной вместе и старательно осмотрел дом, даже под кровать заглянул. После чего попрощался, пожелал спокойной ночи и удалился.

Ужинать я не стала. Умылась, легла и стала думать.

Мне не давало покоя чувство, что я что-то упустила, что-то важное. Но вот что? Вертела я эту мысль по-всякому, с ней и заснула, она же и разбудила меня среди ночи. Было темно и так тихо, что, кажется, я слышала, как падает снег. Я была уверена, что мне приснилась разгадка всей истории, но сон, как всегда и бывает, ушёл, не попрощавшись.

Ладно, ещё раз. Можно даже глаза не закрывать, всё равно ничего не видно…

Вот белый сад и чёрные старые яблони; вот графика пересекающихся веток; вот тёмный дом, в котором не светится ни одного окна; вот жёлтый круг света, падающий на лежащую на снегу женщину. За плечом бубнит мужчина-сосед, отказывающийся смотреть на мёртвое тело, а я подхожу ближе и гляжу в лицо. Светлые волосы, чёрная шапка, открытые глаза, тёмная полоска у корней по пробору… Значит, от природы она брюнетка или тёмная шатенка, а ну-ка, поменяем цвет волос…

– Монахиня! – сказала я громко и села. – Господи, да это ж пропавшая Феодосия!

За окном взлаял и тут же замолчал соседский пёс, проскрипели по снегу шаги в сторону площади. Я ткнула пальцем в экран телефона: половина четвёртого. Если я сейчас позвоню Бекетову, он меня проклянёт вне зависимости от того, что я скажу. Надо подождать хотя бы до семи…

Конечно, спать после такого открытия я не смогла.

Зажгла свет, включила чайник. Прошла на половину Розалии, проверила, всё ли в порядке. Там было тихо и чисто, тонкий слой пыли не нарушен, лук в кладовке цел. Никакие злоумышленники не заходили.

За чаем и шоколадкой мысли слегка пришли в порядок, устоялись и перестали скакать бешеными белками. Итак, Феодосия – никакая не монахиня, это мы и раньше предполагали, а теперь точно убедились. Она исчезла из монастыря недели три назад, где-то между двадцатым и двадцать пятым ноября. А бар открылся в первых числах декабря. И что, за неделю они не только договорились с директором гостиницы, тёткой тяжёлой и не слишком расположенной к новшествам, но и получили все разрешения на торговлю спиртным?

Не, не верю. Не бывает.

Значит, это готовилось заранее.

Ну да, был же ещё тот самый как бы турок, бариста. Почему как бы? Потому что за пару дней до их исчезновения я слышала его разговор по телефону. Случайно услышала, шла в туалет, а он там рядом в коридорчике разговаривал. Так вот, не было в его речи никакого характерного акцента, который проявлялся, стоило ему ответить клиенту. Хорошая, чистая русская речь, без каких-либо местных особенностей.

Вот он вполне мог приехать заранее и подготовить площадку для приземления.

Хорошо, предположим, это так. Но главный-то вопрос остаётся: а зачем? Зачем торчать в монастыре, делать вид, что ты мастер вышивки; выполнять тяжёлую и неприятную работу, поскольку иголка и шёлковая нить тебе незнакомы? И ведь это было не день и не два! Феодосия появилась… пожалуй, в конце октября, примерно так. То есть, прожила она под крылом матушки Евпраксии почти месяц.

От кого-то пряталась? Ну да, ряса обезличивает, хороший способ. Вот только, скинув рясу, женщина никуда не уехала, наоборот, вышла на люди.

За кем-то следила? Господи, да за кем следить в Бежицах?

Что-то искала? Ладно, монастырь древний, чуть ли не конца шестнадцатого века. Только я всё равно не верю, что где-то там на его территории в тайном схроне спрятаны вышивки Ксении Годуновой или царская библиотека, или ещё какой-нибудь исторический рубин размером с голубиное яйцо. Не в нашем мире, дамы и господа, не в нашем мире!

И ещё один вопрос: а куда, собственно, делась настоящая монахиня Феодосия, та самая вышивальщица, которая должны была раскрыть для девочек-учениц тайны кадомского вениза? Её же на самом деле отправляли сюда, в Бежицы, и существует переписка матушки Евпраксии с тамошней настоятельницей. Но в какой-то момент монахиня исчезла, а её место заняла наша официантка…

В семь утра Бекетов уже не спал. Судя по его слегка сбившемуся дыханию, он занимался гимнастикой, и я на миг умилилась: надо же, какой правильный! Ну ничего, прервётся на пять минут, пока я расскажу ему всё, до чего додумалась этой ночью.

Выслушал меня Стас внимательно, потом сказал:

– Теория интересная. Я приглашу матушку Евпраксию на опознание, вот и проверим. Правда, это нас никуда не приводит.

– Почему?

– Потому что след обрывается на настоящей монахине; а вот где искать сестру Феодосию из монастыря в Кадоме, мы не знаем.

– Но что-то же о ней известно!

– А как же! – Стас хмыкнул. – Хотя бы то, что она была раза в два старше нашей убитой женщины. Иначе говоря, от роду сестре Феодосии, в миру Елене Николаевне Веретёнцевой, было шестьдесят три года. и двадцать из них она провела в монастыре.

– То есть, окружающую жизнь, которая за двадцать лет изменилась разительно, она представляла себе плохо… Слушай, как же её рискнули отправить из этого самого Кадома в Бежицы одну? Это ведь две пересадки?

– Три, – буркнул Бекетов. – От Кадома до Рязани, от Рязани до Москвы, дальше до Твери и от Твери уже сюда. Всё, Тат, мне надо собираться. Сегодня вскрытие, и я хочу присутствовать. В обед постараюсь позвонить или зайти, ты дома будешь?

– Наверное…

Я медленно опустила телефон и задумалась. Три пересадки на больших вокзалах. Шестьдесят три года, и двадцать из них за монастырскими стенами. Да ей элементарно могло стать плохо в дороге! Так, пора доставать мой блокнот и снова записывать.

Больницы – понимаю, что на этом пути их множество, но, наверное, пожилую монашку, которой стало плохо в метро или в