по гладкому поручню, как вдруг получил глухой удар в спину. Ты кубарем скатился по лестнице. Книга со сломанным корешком. Кто-то помог тебе сесть и спросил, где болит. Сначала ты этого не понял, но потом почувствовал, что стало трудно дышать. Слева. Это было серьезно. Крови не было, но ты подумал об апоптозе, процессе, при котором тело организует свою смерть путем программирования клеток на трансформацию и распад, ведущие к их конечной гибели. Тело медленно себя убивает. Крови нет. Крови не было.

«Скорая» приехала в считаные минуты, будто ждала экстренного вызова. Врач спросил, есть ли у тебя хронические заболевания. Никто ни о чем таком не говорил, нет. Он измерил тебе давление и отметил медленный сбивчивый пульс.

Спортсмен?

Бывший. Много играл в баскетбол.

М-да, сказал врач. И пока он молчал, ты думал о клеточной смерти, о том, как тело убивает себя изнутри, как боль может вылиться в совершенно разные формы.

Давай сделаем кардиограмму, просто чтобы убедиться.

Ты лежал и наблюдал, как аппарат монотонно пишет твою историю, повторяя один и тот же зубчатый рисунок. Врач ткнул в короткий скачок в конце каждого из них и сказал, что у тебя аритмия, но неизвестно, когда она появилась: давно, в последний год или в этот самый день. Но здесь же не о чем волноваться, и пусть другие не волнуются, кстати, боль ведь прошла, так что ничего страшного, да? Ничего страшного, подтвердил врач. Он выписал обезболивающее, сказал отдыхать и не нервничать.

Все затихло, забылось. Снова это случилось, когда ты пришел на чтение в Британскую библиотеку. Позже за ужином ты дрожал с чашкой чего-то горячего в руке и силился улыбнуться. Вернувшись домой, ты свалился на диван и снова вспомнил о клеточной смерти и влиянии боли на эту смерть.

В том году тебе было больно. Ты потерял себя. Лишился бабушки. Убили Рашана Чарльза и Эдсона да Косту – убили тело, убили дух. Будто вторя тем случаям, тебя тоже прижали к стене, и ты исцарапал все руки в попытках за что-нибудь ухватиться. Горло сдавило даже без их пальцев на нем. Все распадалось на кусочки. Пульс сбился. Ничего страшного. И все же. Не нервничай.

Ты нуждался в совете, поэтому выключил свет, включил фильм и заплакал в темноте.

Ты плачешь в темноте. Смерть – это не только про тело, а слезы – это не только про боль. Ты уже много сказал, но хочешь поведать еще и о спокойствии осеннего вечера, о деревьях, которые в сумерках клонятся в твою сторону. Ты держишь ее в объятиях, слегка отстраняя от себя. Говоришь не смотреть тебе в глаза, потому что, когда ваши взгляды встречаются, ты не можешь лгать. Помнишь, что сказал Болдуин? «Я просто хочу быть честным человеком и хорошим писателем». Вот. Честным человеком. Ты честен, здесь и сейчас.

Ты пришел рассказать, каково это, полюбить свою лучшую подругу, а точнее, вот о чем: когда волнение океана выходит за его пределы, слезы бегут по щекам. Некуда бежать и негде прятаться. Глаза в глаза. Честный человек. Вот. Здесь и сейчас, и чересчур. Пытаешься подобрать слова, но ничего не находишь. Ты глотаешь жизнь, закрываешь рот и вовсю раскрываешь глаза. Не держи в себе – задохнешься! Вопрос: если лаконичность – это умение выразить суть наименьшим количеством слов, есть ли что-то лаконичнее любви? При встрече взглядами не нужны слова – это честная встреча.

Ты пришел узнать, будет ли она смотреть на тебя, пока ты рассказываешь свою историю.

28

Это не преувеличение. Ты умираешь. Вы, молодые парни, умираете. И убиваете этим ваших матерей. Их выматывает скорбь. Их выматывают усилия. Эта ненадежная жизнь. Представь, что каждый день выходишь из дома, не зная, вернешься ли в целости и сохранности. Тебе такое представлять не надо. Твоя жизнь ненадежна. Но у тебя все норм, правда норм, делаешь вид, что норм. Взаправду норм, пока… Вздох в темноте. От ежедневного напряжения трудно дышать. Тебя рвут и крутят, будто вырывая страницы из твоей книги и сминая их в мусор. Вот как ты умираешь. Вот как умирают молодые парни. Вот как с ними умирают их матери, любимые, сестры и дочери. Их выматывает скорбь. Их выматывает усилие. Эта жизнь очень ненадежна и может прерваться в любой момент. Представь, что каждый день выходишь из дома, не зная, вернешься ли в целости и сохранности. Представь, что твоя целостность может быть нарушена в любой момент, и поэтому ты живешь кусочками. Живешь сломанным, живешь мелко, пока тебя не заставляют стать еще меньше, пока тебя окончательно не сломают. Ты черное тело, форма, сосуд, имущество. С тобой так обращаются, потому что имущество легко разрушить и разграбить. Тебе не надо воображать жизнь, которой ты уже живешь. Очень страшно вздыхать в темноте и говорить, что все правда норм, потому что это стихотворение заканчивается твоей скорой смертью. Тебя рвут и крутят, и ты боишься, что тебя унесет легким бризом. Вечно невидимый. Эта ненадежная жизнь. Скорая смерть. От ежедневного напряжения трудно дышать. Вот как ты умираешь. Вот как умирают молодые парни. Вот как с ними умирают их матери, любимые, сестры и дочери. Вздох. Это не преувеличение. Тебя выматывает скорбь. Тебя выматывает усилие. Хочется верить, что есть такой вид эмпатии, когда тебя могут понять, но, рассказывая эту историю, ты снова и снова плачешь. Страдание продолжается.

Это очень ностальгическая история, а точнее, очень печальная: мы часто вспоминаем прошлое со светлой грустью, желанием вернуться в него, несмотря на то, что знаем: вернуться в памятное время – значит испортить, исказить его. Каждый раз как ты вспоминаешь что-то, память истончается, будто ты вспоминаешь воспоминание, а не само событие. Ничто не остается в целости и сохранности. Но ты все равно этого хочешь, все равно жаждешь.

Ты часто вспоминаешь, как увидел четверых черных парней в BMW. На светофоре все они сбросили капюшоны. В нос бросился сладковатый запах марихуаны. Они качали головами в ритм музыке.

Грудь наполнилась радостью оттого, что те парни были в машине, желтый свет фонарей падал им на лица, но свет в их глазах был куда ярче. Раскованная жизнь, пускай и ненадолго, но принадлежит им в этом автомобиле: драм-машина качает весь салон, а они хохочут, как дети, смеясь над только им понятными шутками. Скрип шин, рев двигателя – смех затих в ночной дали, и радость сменилась спокойным, немного странным чувством. В нем не всегда есть