*

Остановив коня под деревом – оно все в горлинках – свищу

я песню такую чистую, почище обещаний, что сдержат реки этим

берегам. (Листва живая поутру подобьем славы…)

* * *

И не то чтоб не был печален человек, но просыпаясь до света дня

и с осторожностью ведя общенье со старым деревом, и

подбородком упершись в последнюю звезду, он видит

в глубинах неба

натощак нечто большое и чистое, клонящееся к наслажденью…

* * *

Остановив коня под деревом воркующим, свищу я

песню чистейшую… Мир всем, которые умрут и не увидят этого

дня. Но вот от брата моего, поэта, пришли известия. Он сочинил

еще одну вещь очень нежную. И некоторые с ней уже знакомы…

Перевод с французского Г. Погожевой

Из ирландской поэзии

Шеймус Хини

Оденеск

Памяти Иосифа Бродского

Помнишь, Йозеф, под какой

ритм метрической стопой

Оден шел затакт и в такт,

провожая Йейтса так.

Оттого-то в этот день,

где мелькнула Йейтса тень,

(дважды смерть о той поре —

двадцать восемь, в январе)

в тот же путь иду опять

в стопах горе измерять.

Шаг, катрен, за шагом шаг,

как и следует в стихах.

Так – хорей, хорей, удар —

метры меряет беда.

Повторение – закон,

вызубрен со школы он.

Также в мире и в поэте —

повторенье хлада смерти.

Леденеет летный путь

в Дублине, и стынет грудь.

У Горация нет од,

чтоб разрушить этот лед.

Ни топор и ни катрен

не разрубят этот плен.

Лед с архангельскими бликами

месяца двуликого.

Лед, как в Дантовом аду,

сердце вымерзло во льду.

Водку с перцем ты привез

в Массачусетс в злой мороз.

Сердце мне согрел и дух

перед общим чтеньем вслух.

Водка с перцем или без,

виски, аквавит, шартрез

не вернут крови щекам,

цвета шуткам и стихам.

Каламбур на грани фола —

шутки с сектой, секс-и-колой.

Вопреки всему всерьез

пил, курил, как паровоз.

Паровоз идет на Запад

по Финляндии. Азартно

хлещем рифмой – сто на сто,

словно картою – о стол.

Лясы точим. По жаре

направляясь в Темпере.

(Словно Ленин, в свой черед,

только – задом наперед.)

Не вернуть тех дней, увы,

запрокинутой главы —

точно с крыши разум съехал

вспышкой разума и смеха.

Каламбуров не вернуть,

как и спешки в стихо-путь.

Стансов странствием гоним,

ты к вершинам шел по ним.

Носом вверх, стопою в пол,

ты английский так завел,

как авто угнал бы ас

(с русским баком про запас).

Обожаемый язык

к смертной пыли не привык:

как ни верил ты словам,

тленный плен тебя сковал.

Земляные пироги

на пиру у мертвых – гимн

Гильгамешу – и завет

Одена: вкуси, поэт.

Электрический свет

Воск свечи застывал с разводами сажи от фитиля…

Сбитый ноготь большого пальца

с поверхностью выщербленного жемчуга

был в древних кварцевых морщинах.

Я впервые увидел электрический свет

в доме, где она сидела в шлепанцах на меху,

год-вздох, год-выдох, на том же стуле,

шептала голосом, громче которого был лишь шепот.

В ту ночь мы оба отчаялись, когда меня

оставили там, и я плакал и плакал

под одеждой, под напрасно горящей лампой

в спальне всю ночь. «Боже, ну что,

что болит у тебя, дитя?» Срочные

давние дальние боли, страшнее

пещерных вод. Ее беспомощность не помогла.

………………………………………

Возвращенье хрипа, дуновенье шепелявых согласных.

Всплески между судном и доком, куда,

animula, я со временем возвращаюсь живым,

с поворотом и плеском парома вниз по озеру Белфаст

к до краев застекленному транспорту поездов,

к самой сути «Вот-ты-где-где-ты?»

поэзии. Спины домов подобны ее спине.

Скотобойни и прессы во дворах, выходящих

к полустанкам морской Британии,

золотые поля пшеницы.

Я приехал в Саутворк, выйдя из пасти туннеля

на солнечный свет, где дышала Темза.

Если встать на стул с выгнутой спинкой, я мог дотянуться

до выключателя, мне разрешали, за мной наблюдали.

Касанием крошечной кнопки включить волшебство.

Повернуть их ручку без проводов, чтоб зажегся свет

на шкале. Мне разрешали, за мной наблюдали,

как я вольные волны ловил на всех станциях мира.

А потом все ушло. Завершились новости

И Биг Бен. Отключили радиосеть,

за выключением – тишина, кроме

тиканья спиц для вязанья и ветра

в дымоходе. Она сидела в шлепанцах на меху,

над нами сиял электрический свет, я боялся

грязного кремнеобразного излома ее ногтя.

Жесткий, блестящий, он, наверно, все еще там

среди бусин и позвонков в земле Лондондерри.

Из сумки

I

Из сумки Дока Керлина мы все.

Он приезжал с ней, исчезал в дверях

и появлялся снова, чтоб помыть

носатые пузатые свои

в тазу ладони. Открывалась нам

(цвет ушка спаниэля изнутри)

изнанкою зияющего рта

пустая сумка. Доктор, как факир,

разматывал нас, прятал инструмент,

перевязав и обернув его,

как фартуком, назад, в ее нутро;

затем он с пухлой сумкою в руках