в дверь уплывал ковчегом, спрятав киль…

До следующего раза, и опять

входил, укутан в мех воротника,

ссутулившись. Стерильный запах спирта,

голландский блеск сатиновой подкладки

его жилета, блики на пинцете.

И было важно приготовить воду —

Не кипяток, и не едва живую,

но дождевую, для него специально:

«Спасибо вам» – «Ну что вы, вам спасибо»,

он быстро, жестко руки вытирал

и подставлял их резко под пальто

верблюжье с мягким шелком изнутри.

Однажды взгляд гиперборейских глаз

на мне остановился, точно две

замочных скважины, куда я всякий раз

смотрел, когда он был у нас. Фарфор,

лед с молоком и зябкой белизны

блестящий кафель, сталь крючков и хром

стерильных инструментов, на полу

в опилках – кровь густеющая. Вверх

смотреть – и вот уже младенца части

являются на свет: вот ножки, ручки,

лодыжки, локти, пальчики и пенис,

как розовый бутончик в бутоньерке.

II

Poeta doctus Петр Леви сказал:

святилища Асклепия (они же

асклепионы) были как больницы

в Элладе. Или Лурдские часовни,

как говорит poeta doctus Грейвс.

Я говорю, поэзией леченье.

Так в Эпидавре я внезапно понял,

что место это – тот же санаторий

с гимназиумом, ванными, театром,

площадка инкубации техничной

и ритуальной, означавшей сон,

когда случалось вам богоявленье…

Бесшляпый, шаткий, собственною тенью

я с жертвенником шел по площадям —

то было в Лурде в 56.

И я едва не потерял сознанье

от дыма и жары, потом еще раз,

когда нагнулся за пучком травы

и ясно вдруг увидел: доктор Керлин

стоит у запотевшего стекла

на кухне, достает огромным пальцем

мужчин с малюткой органа внизу

и женщин с точками грудей. Всем роздан

сосисочный набор из рук и ног,

и эти вскоре начинают бегать.

Потом их опускают в воду с пеной,

и чудо: крошка собран по частям,

в стерильных мыльных он плывет ладонях.

И я туда попал, слепой от пота,

дрожащий на безветренном свету.

III

Пучки травы сорвал я и отправил

тому, кто шел на химиотерапию,

но и тому, кто все уже прошел.

Я не хотел оттуда уходить.

Пол-день, пол-мая и дотуристический

свет солнца во владеньях Бога.

И там, где храм Асклепия стоял,

мне просто очень захотелось лечь,

в траву зарыться, чтобы посетила

меня при самом ярком свете дня

Хигея, дочь его, чье имя значит

небесный свет, каким она была.

IV

Та комната, откуда вышел я

и все мы, остается так реальна.

Я в ней стою один, она все спит

в принесенных для Дока простынях —

подарки к свадьбе, как они обычно

нужны при родах и похоронах.

Я здесь, где инкубация, у койки,

в нее вперяюсь взглядом, появляюсь —

она то смежит веки, то откроет,

то поплывет с далекою улыбкой.

И я вхожу в сии владенья взора,

чтобы помочь или услышать шепот

с триумфом пополам: «Ну, что ты скажешь

о милой крошке, что принес нам доктор,

всем нам, пока я здесь спала?»

Посещение больного

Помазанник и прочая, отец

напоминал мне Феликса Рандала

у Хопкинса.

Затем он вырос

до «маленького в собственной одежде»

(как сам же говорил) —

реликт и призрак —

он призрачное нечто снял с себя,

ту часть, что так давно пустила корни

в нортумбрианство. Скованный теперь,

лет в восемнадцать с посохом бродил

по улицам Гексхэма он, имея

задачу: тело дяди привезти

домой паромом для скота.

Сперва – возница духов. Рулевой.

Ни одного из сбитых двух сандалий.

Твид цвета кизяка и бычьей крови кожа.

……………………………………………

Глаза асессора и счетчик в голове

всей сволочи – кто, где, в каком году…

Прошло и это. И предосторожность.

То приоткрытой, то прикрытой щелью

двери его улыбка. Слабый свет.

За что мы скажем морфию спасибо.

Люпины

Они стояли. Так стоят за что-то.

Стояли, не сгибаясь. Там, на месте.

Наверняка. Почти бесповоротно.

Цветы ночей и зорь розовоперстых.

Сперва пакет лазурно-голубых

семян с их легким нервным ощущеньем:

люпинов стрелки с эротизмом в них,

глубокое земли приобретенье.

О башенки пастельные, стручки

и конусы отстаивавших лето

растений, вылущенные полки.

И как-то выше пониманья это.

Перевод с английского Л. Сухаревой

Из австралийской поэзии

Джон Кинселла

Циммерман, Анаксагор и Большой Белый Кит

Сначала они уловили лишь нечто

в потоке холода между

Землей Ван Диемена и Новой Зеландией,

когда небо обратилось в сплошной

блеск. Некоторые матросы

были ослеплены и попадали за борт,

когда видение Анаксагора возникло

на горизонте, а судно стало

крениться к его непроницаемой белизне.

Капитан, находчивый, как всегда,

рванул паруса и тяжело развернул корабль

против компаса. Но они еще успели увидеть,

отливавшую белым металлом, тушу чудовища,

что погрузилась