1917 г.: «Довести число постных дней в неделю до трех, а в тыловом районе до четырех-пяти»[554].

«Рост дороговизны и повторные неудачи правительственных мероприятий по борьбе с исчезновением продуктов вызвали еще перед Рождеством резкую волну недовольства… — сообщал секретный доклад Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в столице, от 19 января 1917 г., — Население открыто (на улицах, в трамваях, в театрах, магазинах) критикует в недопустимом по резкости тоне все Правительственные мероприятия»[555]. Главнокомандующий Северным фронтом Н. Рузский на совещании в Ставке докладывал: «Общее мнение таково, что у нас все есть, только нельзя получить. В Петрограде, например, бедный стонет, а богатый все может иметь. У нас нет внутренней организации…»[556].

В феврале 1917 г. пензенский губернатор Евреинов телеграммой сообщал «о начавшейся голодовке в городах и больших поселках губернии, о совершенно безвыходном положении населения»[557]. Подобная ситуация с продовольствием, отмечает С. Касимов, наблюдалась по всем центральным земледельческим губерниям: угроза голода к февралю 1917 г. нависла повсеместно, кое-где, особенно в крупных городах, он уже начался[558].

«С каждым днем продовольственный вопрос становится острее, заставляет обывателя ругать всех лиц, так или иначе имеющих касательство к продовольствию, самыми нецензурными выражениями», — доносило охранное отделение 5 февраля 1917 г., — «Новый взрыв недовольства» новым повышением цен и исчезновением с рынка предметов первой необходимости охватил «даже консервативные слои чиновничества… Никогда еще не было столько ругани, драм и скандалов, как в настоящее время… Если население еще не устраивает голодные бунты, то это еще не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем. Озлобление растет, и конца его росту не видать»[559].

Революция

Масса двинулась сама, повинуясь какому-то безотчетному внутреннему порыву… Ни одна партия при всем желании присвоить себе эту честь не могла…, стихийное движение, сразу испепелившее старую власть без остатка.

В. Станкевич[560]

По свидетельству лидеров всех политических сил Февральская революция произошла совершенно неожиданно и стихийно: «Революция ударила как гром с ясного неба, — вспоминал член ЦК партии эсеров В. Зензинов, — и застала врасплох не только правительство и Думу, но и существующие общественные организации»[561]. По словам видного представителя либеральных деловых кругов А. Бубликова, все «думали, что самые «беспорядки» были инсценированы правительством… Намечалось будто бы, что ссылаясь на угрозу революции, русское императорское правительство потребует от союзников согласия на заключение им сепаратного мира»[562].

«Случилось что-то…, — свидетельствовал лидер кадетов П. Милюков, — чего не ожидал никто: нечто неопределенное и бесформенное, что, однако, в итоге двусторонней рекламы получило немедленно название начала великой русской революции»[563]. «Февральское восстание именуют стихийным…, в феврале никто заранее не намечал путей переворота; никто не голосовал по заводам и казармам вопроса о революции; никто сверху не призывал к восстанию, — подтверждал Троцкий, — Накоплявшееся в течение годов возмущение прорвалось наружу, в значительной мере неожиданно для самой массы»[564]. «Все давно было готово к последнему удару, но как почти всегда случается, — подтверждал лидер трудовиков А. Керенский, — никто в точности не ожидал произошедшего…»[565].

Все «это и верно и неверно, — замечал в ответ один из лидеров революции П. Милюков, — Верно, как общая характеристика движения 27 февраля. Неверно как отрицание всякой руководящей руки в перевороте. Руководящая рука, несомненно была, только она исходила, очевидно, не от организованных левых политических партий!»[566]. То, что революция не была абсолютной случайностью, подтверждал британский посол, который в своих воспоминаниях отмечал, что еще в январе один его «русский друг, который был впоследствии членом Временного правительства, известил меня… что до Пасхи (до 2 апреля) должна произойти революция, но что мне нечего беспокоиться, так как она продлится не больше двух недель»[567].

«Смотрины» нового правительства, представителями британских и французских союзников, по словам А. Тырковой-Вильямс, прошли на встрече 13 января, на которой присутствовали: Д. Протопопов, А. Шингарев, А. Гучков и П. Милюков[568]. Заручиться поддержкой союзников поспешил и будущий глава Временного правительства кн. Львов, который 11 февраля во время встречи с главой британской миссии А. Милнером, «чтобы не было никаких сомнений относительно его взглядов», вручил ему текст своего меморандума, суть которого сводилась к тому, «что если не произойдет никаких перемен в отношении императора, то в течение трех недель произойдет революция»[569].

В сами дни революции, оптимизм, главным образом, официальных лиц, по словам британского представителя при русской армии ген. А. Нокса, «был необычайным»[570]. В качестве примера он приводил слова председателя Временного комитета Государственной Думы М. Родзянко, который 15 (2) марта успокаивал его: «Мой дорогой Нокс, вы не должны волноваться. Все идет правильно. Россия — большая страна, и может вести войну и делать революцию одновременно»[571].

Начальник охранного отделения Петрограда К. Глобачев прямо склонялся к версии заговора: «Все было приготовлено к переходу в общее наступление весной 1917 г. по плану, выработанному союзным командованием Центральные державы должны были быть разгромлены в этом году. Таким образом, для революционного переворота в России имелся 1 месяц срока, то есть до 1 апреля. Дальнейшее промедление срывало революцию, ибо начались бы военные успехи, а вместе с сим ускользнула бы благоприятная почва. Вот почему после отъезда Государя в Ставку решено было воспользоваться первым же подходящим поводом для того, чтобы вызвать восстание. Я не скажу, чтобы был разработан план переворота во всех подробностях, но главные этапы и персонажи были намечены…», все представляли надвигающиеся события, «как простой дворцовый переворот в пользу великого князя Михаила Александровича с объявлением конституционной монархии…»[572].

В пользу версии К. Глобачева, говорил и последний доклад Председателя Государственной Думы М. Родзянко — Николаю II 10 февраля 1917 г., который звучал, как прямой ультиматум: «Мы подходим к последнему акту мировой трагедии в сознании, что счастливый конец для нас может быть достигнут лишь при условии самого тесного единения власти с народом во всех областях государственной жизни. К сожалению, в настоящее время этого нет, и без коренного изменения всей системы управления быть не может…, страна должна быть уверена, что во время мирной конференции, правительство должно иметь опору в народном представительстве… Поэтому, необходимо немедля же разрешить вопрос о продлении полномочий нынешнего состава Государственной Думы вне зависимости от ее действий… Колебания же принятия такой меры нашего правительства, равным образом, как и отсрочка принятия этой меры, порождает убеждение, что именно в момент мирных переговоров правительство не желает быть связанным с народным