представительством… (в таких условиях) Государственная Дума потеряла бы доверие к себе страны… Этого допустить никак нельзя, это надо всячески предотвратить и это составляет нашу основную задачу»[573].

Понимание ультимативного тона Родзянко дает история окончания русско-японской войны, которая была еще свежа в памяти: после того как «был подписан мирный договор с Японией на условиях, довольно выгодных для России. Российские революционные партии, — отмечал Т. Шанин, — очутились неожиданно посреди стремительно усилившегося массового противостояния, с горьким чувством слабости, организационной беспомощности и упущенных возможностей»[574].

Охранное отделение если и не в деталях, то в общем было в курсе готовившихся событий, об этом говорят донесения К. Глобачева января-февраля 1917 г. Так 19 января он сообщал: «действительно возможно, что роспуск Государственной Думы послужит сигналом для вспышки революционного брожения и приведет к тому, что Правительству придется бороться не с ничтожной кучкой оторванных от большинства населения членов Думы, а со всей Россией»[575];

26 января Глобачев доносил, что между Родзянко и Гучковым уже началась борьба за будущую власть: эти «две исключительно серьезные общественные группы самым коренным образом расходятся по вопросу о том, как разделить «шкуру медведя»»[576]. При этом «всем крайне хотелось бы предоставить право первой и решительной «боевой встречи» с обороняющимся правительством кому угодно, но не себе, и потом уже, когда передовые борцы «свалят власть» и расчистят своими телами дорогу к «светлому будущему» — предложить свои услуги стране на роли «опытных и сведущих государственных строителей»…»[577].

В докладе охранного отделения указывалось, что группа Гучкова «все надежды… возлагает на дворцовый переворот силами по крайней мере одного-двух сочувствующих полков»[578]. Согласно материалам следственной комиссии Временного правительства: «Гучков надеялся, что армия за небольшим исключением одобрит дворцовый переворот, сопровождаемый каким-нибудь террористическим актом (совершенным (например) собственными телохранителями царя, как в восемнадцатом веке…). Одновременно с помощью солдат следовало арестовать правительство, а потом объявить о дворцовом перевороте и составе нового правительства»[579].

В свою очередь группа Родзянко, по данным охранного отделения, опиралась на рабочие группы ВПК, которые должны были организовать мирное шествие в день открытия Государственной думы (14 февраля) и выразить «категорическую решимость поддержать Государственную Думу в ее борьбе с ныне существующим Правительством»[580]. Непосредственным следствием этого доклада стал арест рабочей группы 27 января. Однако, несмотря на это, в своих докладах от 5–7 февраля Глобачев предупреждал, что при высокой инфляции и продовольственных затруднениях, «следует считать неизбежными стачки… и попытки устроить шествие (рабочих) к Таврическому Дворцу, не останавливаясь даже перед столкновениями с полицией и войсками»[581], «дабы кровавые события», подтолкнули «страну к революционному перевороту в пользу буржуазных слоев»[582].

Что касается социалистических партий, то их лидеры даже не догадывались о готовящейся революции: «Приблизительно за месяц до Февральской революции, — вспоминал Н. Бердяев, — у нас в доме сидели один меньшевик и один большевик, старые знакомые, и мы беседовали о том, когда возможна в России революция и свержение самодержавной монархии. Меньшевик сказал, что это возможно, вероятно, не раньше чем через 25 лет, а большевик сказал, что не раньше чем через 50 лет…»[583]. «Мы, старое поколение, — говорил 9 января 1917 г. из Цюриха В. Ленин, — не увидим будущей революции»[584]. «Все в стране, — подтверждают диссидентские историки М. Геллер и А. Некрич, — ждут неминуемых перемен, кроме революционеров»[585].

Основная причина этого неведения, по словам К. Глобачева, заключалась в том, что партия социалистов-революционеров «влачила жалкое существование до 1916 г., с какового времени как действующая организация прекращает совершенно свое существование»; партия большевиков, «наиболее жизненная, рядом последовательных ликвидации приводилась к полной бездеятельности, но… боролась за свое существование»; партия «меньшевиков главным образом использовала легальные возможности»[586].

«Мы, — объяснял легальную позицию своей партии член ее ЦК А. Мартынов, — страдая меньшевистской боязнью разрухи и «анархии», серьезно не верили или боялись развития революции в условиях войны…, мы оставались более или менее пассивными зрителями стихийно развивающихся событий». Следствием этой позиции стало «вхождение меньшевиков в оборонческую организацию военно-промышленных комитетов». Рабочая Группа ВПК, в которой меньшевики заняли ведущую место, в первой своей декларации, изданной 3-го декабря 1915 г. ставили своей задачей — «спасение страны от внешнего и внутреннего разгрома»[587].

Социалистические партии, подтверждал секретарь московского градоначальника В. Брянский, «в это время… никакой самостоятельной политики не вели, а если и начинали в это время противоправительственную агитацию, то лишь при помощи Союзов и Военно-промышленных комитетов, во главе которых стояли члены партии Народной Свободы (кадетов)»[588]. «Социалистические партии держались в стороне от широкого рабочего движения последних дней перед революцией, — подтверждал П. Милюков, — Они были застигнуты врасплох, не успев организовать в стране своих единомышленников»[589].

Мало того, социал-демократы, указывая на то что «рабочий класс не вполне организован, что его вождь социал-демократическая партия переживает тяжелый кризис», призвали рабочих «не поддаваться на удочку слуг буржуазии, зовущих вас 14 февраля к стачке и демонстрациям перед Государственной Думой»[590]. «С.-д. большевики, относясь к Рабочей Группе, как к организации политически-нечистой и не признавая Государственной Думы», так же решили не поддерживать выступление Рабочей группы 14 февраля[591].

Несмотря на аресты руководителей Рабочей группы и бойкотирование выступления социалистическими партиями, оно, как и предупреждал Глобачев, состоялось: 14 февраля в столице бастовало 89 576 чел., но уже на следующий день движение пошло на спад, (число бастовавших упало до 24 840 чел.), а к 20-тому числу оно практически полностью сошло на нет[592].

Однако неудавшийся дворцовый переворот вдруг неожиданно стал превращаться в революцию! Уже 23 февраля бастовало 87 тыс., 24-го — 197 тыс., а 25-го — 240 тыс. человек. Решающую роль в этом выступлении сыграла поддержка Хлебного бунта выступлением еще одной стихийной силы, которая 18–23 февраля обратилась в Государственную Думу с вопросом о закрытии Ижорского и Путиловского заводов «и частичного расчета рабочих в связи с недостатком топлива и сырья. Это обстоятельство при царящей продовольственной разрухе и мизерном заработке подавляющей массы рабочих создало тревожное настроение», — отмечал в своем выступлении 23 февраля в Государственной Думе А. Керенский, — «Мы сегодня говорим о Петербурге, но передо мной выписка из газеты, которая говорит о том, что к 18 февраля в Москве готовится расчет 38 000 рабочих. Сейчас уже там закрыто свыше десяти фабрик и готовятся к закрытию 46 больших фабричных учреждений…»[593].

Политический характер этим выступлениям, превратившим «хлебный бунт» в революцию, придавало требование восставшими прекращения войны: уже 23