Бергман слушал насыщенную революционным пафосом речь доктора и, когда тот кончил, сказал не без грубости:

— Так не выступают, товарищ. Детский бред. Я знаю эстонский пролетариат не меньше вашего. Мы должны согласовать действия и дать сигнал к выступлению не раньше учета всех сил. Во-первых, час начала борьбы: по-моему, утренний гудок. Пролетариат надо вызвать в борьбу уже тогда, как ваши ударные батальоны захватят телеграф, штаб, разрубят связь между полицией и охранными частями. Во-вторых, всю предварительную работу надо возложить на присланных из России партийцев, а не на местные силы. Товарищи Анвельдт, Рястас и Корк прибудут и возьмут общее руководство. Я не останусь сидеть тут сложа руки. Выступление надо подготовить внезапное и быстро действующее. Сперва захватить учреждения, разгромить полицию и поднять части гарнизона. Тюрьмы дадут немало бойцов. Оружие должно быть доставлено в ближайшие районы. «Доброфлот» — вооружить. Ваш план выступления во время забастовки не годится. Я категорически против него.

— Но, товарищ, центр торопит, требует активности. Я уже подготовил в этом направлении многое. Предвидится забастовка типографских рабочих, портовых и некоторых заводов, — возразил доктор нерешительно.

— Подождет «ваш центр». Я уполномоченный Коминтерна и сижу тут не зря. Раньше моей санкции ни один рабочий Эстонии не пойдет за вашим ревкомом. Поняли, товарищ? Довольно глупостей и разных скороспелых путчей. Или вы с Анвельдтом хотите послать на расстрел несколько тысяч рабочих и усилить белый террор. Не говорите мне о центре. Анвельдт и Рястас не центр. Если вы, как член ревкома, не дадите мне ответственности за исход выступления, то речь о нем преждевременна. Лучше усильте пропаганду, организуйте забастовки, злите буржуазию, устраивайте мятеж и формируйте отряды. Если нет денег — просите, я поддержу, но не торопитесь на белогвардейский штык, — сказал повелительным тоном Бергман и высокомерно оглянул нас.

Доктор не возражал больше, а, выпив рюмку ликера, спросил:

— Как вы думаете, товарищ уполномоченный, надо ли мне послать доклад эстсекции об отсрочке выступления?

— Ваше дело, товарищ! Я не знаю причин торопить, — ответил Бергман, пожав плечами.

«Заседание» окончилось, Бергман отложил выступление эстонского пролетариата.

Поляков заночевал у меня. За стаканом кофе он объяснил мне причины неприязненного отношения Бергмана к нему.

— Бергман уже раз хотел подвести меня под пулю, но заступничество Кингисеппа спасло меня. Я старый партийный работник, а он из выскочек. Типа чекистов. Ему только расстреливать… Когда он был командиром бригады в Раквере — я был врачом, подчиненным ему. Вся его ненависть ко мне оценивается в бутыль спирта. Он требовал выдачи из полевой аптеки, а я отказал. Прислал помочь отряд своих хулиганов и приказал немедленно дать десять литров. Я отклонил требование. У него пьянствовали тогда Анвельдт и Кунаков. Меня арестовали и приговорили к стенке. Хорошо приехал Кингисепп и меня освободили. Вообще, он жестокий человек. Мое положение идиотское. Послали работать. Организация вооруженного восстания карается по эстонским законам расстрелом. Центр торопит, грозит, требует активности, а ревком спрятался по уездам и никакой работы. Я один в Ревеле с группой толстоголовых партийцев, Бергман, понятно, прав. Скажу больше — выступление будет ликвидировано. Рабочие массы отошли от нас. Вот и работай, — сказал откровенно Поляков, и на его лице легли тени усталости.

— Я их понимаю, этих Анвельдтов, — продолжал, закурив, Поляков, — они берут деньги от Исполкома Коминтерна, врут нагло о настроении масс, врут о бессилии власти и разложении армии. Вдобавок агенты ревкома и партии фабрикуют со своей стороны разные красочные сводки… Их гонит врать боязнь потерять пособие. Гнусно все обстоит в нашей партии. Один только Кингисепп не спекулировал суммами Коминтерна. Не хочу быть пророком, но вот увидите: ни черта не поможет хвастливый Бергман — восстание будет организовано. Но это явится провокационным действием эстсекции.

— Почему вы непосредственно не доложите Коминтерну действительное положение вещей? — спросил я.

— Эге! Непосредственно доложить. Вы разве не знаете, чем пахнет это? По инструкции, я подчинен особоуполномоченному и все доклады должны идти через его фильтр, — ответил доктор.

Он был прав, и мой вопрос вызвал у него сокрушительную улыбку.

Восстание в Ревеле все-таки произошло, но через год после нашего совещания и без руководящей роли Бергмана. Ему пришлось, по примеру многих предшественников, покинуть Финляндию и перебраться под фамилией Вершинина на Дальний Восток в штаб Бородина.

Главари выступления Анвельдт, Рястас и другие идейные товарищи удрали в СССР, а доктор Вельмер-Поляков, оказавшийся фельдшером, по постановлению эстонского военно-полевого суда был расстрелян.

Провокация эстонской секции стоила жизни десяткам одураченных пролетариев, и от руки лидера Анвельдта пали невооруженные прохожие офицеры и постовые городовые. Но на советско-эстонской границе стояли эшелоны Красной армии: на случай захвата власти.

После этого «выступления» пролетариата, Исполком Коминтерна сократил бюджет эстсекции до 200 000 марок, но увеличил суммы Мопру до 700 000 марок на полугодие.

По поводу растрат в Мопре меня командировали на ревизию в Эстонию, Швецию и Данию. Я выехал из Гельсингфорса по паспорту финского коммерсанта-лесопромышленника. До Ревеля как член яхт-клуба, а оттуда на пароходе «Kalewipoeg», пассажиром первого класса.

Первая ревизия в Ревеле дала показательный материал; комитет Мопра состоял из пяти лиц, из коих двое имели уголовное прошлое. Один, по имени Видрик, был осужден за кражу со взломом, а другой, Кару, оказался по справкам, наведенным мною, лишенным прав поджигателем. Трое «неуголовных» были рабочие Доброфлота, форменные портовые босяки.

Растрата превышала 300 000 марок, и на мое требование представить оправдательные документы Видрик дал мне замасленный лист бумаги, на который члены комитета заносили суммы выдач. Сумма выдачи была выписана чернилами, а подпись получателя химическим карандашом.

На мой вопрос, куда делась недостающая сумма, Видрик грубо сказал:

— В тюрьму товарищам-декабристам отдали.

Мне было известно, что в тюрьму посылались за счет Мопра посылки продовольствия и 500 марок месячного пособия, я имел также списки заключенных — налицо была растрата. Я составил протокол ревизии, но никто из членов правления не дал под ним своей подписи.

«Пропащее дело», — подумал я, рассматривая испитую, вздутую рожу председателя Мопра товарища Видрика.

В Швеции дело было чище обставлено: местный казначей Мопра выправил заграничный паспорт, занял с семьей каюту на пароходе «шведско-американской линии» и с 189 000 шведских крон взял курс на Северную Америку…

Даже ревизовать было нечего — акт и подписи других членов.

Наличность кассы состояла из груды расписок и партийного билета.

В Дании партком пополнил растраченную сумму и все члены Мопра были исключены из партии.