со своими, и так они пошли по мокрому гравию к Пре Каталан. Все это было почти машинально. Жалко, что почти всегда в любви все повторяется. Но, с другой стороны, было недурно иметь установленную рутину. Это упрощало и облегчало многое. Франк испытывал какое-то беспокойство, и ему казалось немного смешным в мокром от дождя Булонском лесу. Они уселись на холодные, мокрые чугунные стулья, и Франк заказал для Эвелины горячий шоколад. Завтра все будет кончено. «Жалко, – снова подумал он. Может быть, если бы у него было время только для Эвелины, из всего этого можно было бы сделать что-то редкое и прекрасное. Какие у нее прелестные серебристые ресницы…»

– Вы для меня полная тайна, – подумала она вслух. Она пристально вглядывалась в него, их лица были так близко. Ее кожа вблизи была такой гладкой, как неполированный металл. – Скажите мне, как вы живете? Откуда вы пришли и куда уходите? О чем вы думаете? Я ничего не знаю о вас.

– Господи, да ведь это настоящий допрос! – встревожился он.

Тем не менее он запинаясь начал рассказывать о себе. До сих пор он никогда еще не делал этого. По мере того, как он продолжал говорить, его рассказ, неожиданно для него самого, становился колоритнее и интереснее. Контора в Нью-Йорке, деловые поездки, его яхта в проливе у Лонг-Айленда, старая плантация в Южной Каролине и рождественские праздники на ней, во время которых негры собирались под открытым небом, вокруг больших костров, и пели. Охота, верховая езда, апельсиновые рощи в южной Калифорнии и дом в Санта Барбаре. Дни его молодости в Китае, на Филиппинах, на Кубе. Война. «Совсем не так скверно» – подумал он, рассказывая обо всем этом Эвелине. Наконец, он с головой ушел в рассказ о своих апельсинах экспериментальные посадки, сделанные им с целью улучшения сорта: его апельсины уже были сладки и без косточек, теперь все, что нужно, это аромат и пикантность испанских апельсинов и тогда…

– Разве, когда вас занимает ваше дело, вы не думаете ни о чем другом? – спросила она.

– То есть как? Нет пожалуй, не думаю. Таковы мужчины.

Выхватив у него из губ сигаретку, она крепко затянулась несколько раз и снова отдала ее Франку. Это был внезапный, неожиданный интимный жест, раздраживший его, наполнивший неудовлетворенным стремлением и желанием.

– Расскажите мне еще, – попросила она.

– Разве вы не слышали уже достаточно? – улыбнулся он.

– Нет! – отрицательно покачала головой Эвелина. – Видите ли, ведь есть столько вещей, столько того, что я должна знать… чтобы я могла думать о вас… потом. Она замолчала на минуту и в упор посмотрела на него. – Это пища для фантазии, улыбнулась она, это даст мне возможность представлять вас себе… потом… когда вы уйдете.

– Глупости, – быстро сказал Франк. Мы вместе. У нас нет «потом».

Но она не давала сбить себя с темы.

– Вот например, я должна знать все ваши костюмы. Я уже знаю три… и смокинг. Когда я думаю о вас, я всегда вижу вас в смокинге. Я должна была бы посмотреть на вас верхом. У вас есть лошади – вы очень богаты?

– О, нет. Я просто не беден, вот и все, – невольно улыбнулся он.

Она немного подумала над его словами.

– Вы, американцы, иначе смотрите на вещи, – сказала она.

Он пожал плечами.

– А потом женщины? – продолжала она.

Франк был занят тем, что разглядывал ее нос. Ее ноздри чуть-чуть розовели внутри, как у кровных арабских жеребят.

– Вы о чем? – спросил он, ошарашенный.

Она не повторила своего вопроса и вместо этого взглянула на него.

– Да, конечно, раз другой бывают и женщины, – неохотно признался он.

– Скажите мне, есть ли среди них одна, более важная, чем остальные? Я хочу сказать – обманываете ли вы сегодня, со мной, какую-нибудь женщину?

Он вдруг открыл, что у нее совсем детские глаза. Ее глазам было самое большее пять лет.

– Да, – ответил он.

Как общее правило он предпочитал не лгать. Эвелина встретила его ответ молчанием. Затем она сказала:

– Хорошо.

– Ведь у вас тоже есть муж, – указал он.

– Да, это правда.

– Ваш муж знает, что вы в Париже?

– Конечно.

– А знает он, что я тоже здесь? – спросил Франк, но не получил ответа. Он снова взял ее за руку. Рука была совсем холодна, но постепенно начала согреваться в его руке. В течение последовавших за этим минут, в то время, как они сидели, глядя на поляны, с которых поднимался серебристый туман, Франк Данел вдруг с удивительной ясностью ощутил, что он живет.

Это было чувство, в котором смешивались напряжение и отдых, он ощущал самого себя и почти забытое им чувство внутреннего покоя. Жизнь шла вперед: выращиваешь апельсины, продаешь их, путешествуешь, делаешь деньги, разбрасываешь деньги, строишь честолюбивые планы, женишься, достигаешь успеха. Уолл-стрит, автомобили, клубы, покер, гольф, радио все было хорошо. Все это нормально, необходимо, все это полагается в жизни. Но было еще и кое-что другое чувство желания и в тo же время глубокого удовлетворения, подобное теперешнему, глубокое дыхание покоя, и где-то внутри, глубокое, далеко скрытое беспокойство, эта смесь, которая является самой жизнью – в повседневности это чувство теряется. Живешь слишком шумно, слишком скоро, чтобы ощутить его. И вдруг вот оно, в тумане над полянами, в руке Эвелины, согревающейся от прикосновения, в тихом дыхании Эвелины, созвучном его дыханию…

– Вы снова положили руку мне на сердце, неожиданно услышал он собственные слова. Я люблю вас шепнул он, и Эвелина в удивлении посмотрела на него.

Так значит эти смешные слова совсем неожиданно вырвались с его губ. Самопроизвольная ложь.

– Да. да. Знаю, – снисходительно ответила Эвелина, как она ответила бы ребенку.

Миг очарования сломался и исчез. Франк взглянул на ручные часы. Почти пять. Пароход уходил из Шербурга в восемь тридцать утра. Уже надвигались сумерки. А Эвелина вела себя так, как будто перед ними был неограниченный запас времени. Он вздохнул, подозвал лакея и заплатил.

Булонский лес был наполнен детскими голосами, пением птиц, гудками автомобилей, влюбленными. Париж был подходящим местом для влюбленных.

– В отель? – вежливости ради спросил Франк.

Но по-видимому у Эвелины были характерно германские идеи.

– Прежде я должна побывать в Сан-Шапель – заявила она и даже сама дала указания шоферу такси.

Франк был окончательно обескуражен.

– Вы на что нибудь сердитесь? – спросила она усаживаясь рядом с ним.

– Нет, я только горю от нетерпения, – ответил он с принужденной улыбкой. Она выслушала его, как выслушала бы пение. Франк только смутно припоминал о том, что слышал что-то о Сан-Шапель. Про себя