— Етишкин кот! А чего же мы у него не спросили, когда он из Малого Парижа вышел? Это ж оттуда до Овсов почитай тридцать верст, и от Овсов сюда тоже тридцать, так он же тогда за ночь-то никак бы не управился, особенно если ногами, да хоть и на лыжах… И сейчас… Это он когда же собирается добраться-то до казарм? Или что-то я ничего не понимаю, или какие-то тропы у него здесь натоптаны, или ерунда какая-то, или мне блазится все это. Тьфу ты, дурень, и чего не спросил главное-то?!

За событиями этого дня Кадзооку пропустил время обеда. Капитан прошел базар, где по сезону торговали битыми рябчиками, фазанами, белыми тундровыми куропатками, ловленной из-подо льда рыбой, брусникой, квашеной капустой, салом, мясом; отдельно охотники отоваривали меха — соболя, горностая, лис черно-бурых и рыжих, колонков и белок. Но, посмотрев на все это удовольствие, капитан взял на забаву себе мелких орешков, что вылущивают из аккуратных шишек кедрового стланика, и зашел в один из кабаков при базаре, не самый дешевый, но и не такой, чтобы совсем уж богатый, тем более что по тем годам не очень-то все и богато, не то что во времена оны. Из кабака отправил в штаб мальчишку с запиской на всякий случай — если необходимость будет, найдут, — а сам устроился в отгороженном свеженькой ширмой, пахнущей чуть ли не вчера пиленной сосной, кабинете. Хозяин кабака, завидев интервента, подошел сам и, зная вкусы капитана (не в первый раз), стал предлагать уху из калуги, рыбу свежую, по вкусу можно и талой побаловать, а то вот оленинки пожалте, сегодня как раз с севера тунгусы привезли, прямо во дворе резали — парная, ну и водочки, конечно, тут уж не обессудьте, или ханьша китайская, или самогон из Сосновки — не картофельный, все на пшеничке; а так еще, господин Кадзооку, тут вас видеть хотят, но это только если вы сами не против, а я бы так не советовал — китаец какой-то, хоть и хорошо одет, но знаете же сами, китайцы, они…

Капитан сказал, что можно и встретиться с человеком, пусть подходит, но только после того, как капитан отобедает.

Посетитель отодвинул ширму буквально в то же мгновение, как капитан допил чай и поставил чашку на стол. Аккуратный китаец в очках и европейском платье, в котором все-таки угадывались черты свободного покроя китайских халатов. Глаза за очками казались умными и бесхитростными — совсем не такими, какими были глаза сегодняшних утренних посетителей. Заговорил на хорошем русском, который после подавления восстания ихэтуаней был интернациональным от Цусимы до Урги и от Харбина чуть ли не до Якутска.

Посетителя зовут Ван Цзэ-Хун, и он представляет в Малом Париже интересы определенных кругов, которые не имеют прямого отношения ни к императорскому двору, ни к республиканским повстанцам (то есть если называть вещи своими именами — хунхузы, или что-то вроде того, про себя отметил капитан). Ван Цзэ-Хун выражает надежду на то, что они — капитан Кадзооку и Ван Цзэ-Хун, — будучи людьми одной расы и в какой-то степени братьями по крови, тем более будучи, в отличие от русских варваров, людьми цивилизованными, смогут лучше понять друг друга (то есть это означает просьбу не доверять русским, и даже словечко «гайджин» ввернул к месту). Ван Цзэ-Хун осведомлен о сегодняшней встрече господина Кадзооку с представителями деловых и финансовых кругов Малого Парижа, и хоть Ван Цзэ-Хун не присутствовал на этой встрече и не осведомлен о вопросах, на ней рассматривавшихся, Ван Цзэ-Хун может сделать логичное, на его взгляд, предположение, что основным вопросом утренних переговоров капитана Кадзооку был вопрос о драгоценностях, находящихся на хранении в Золотопромышленном банке (то есть бандиты Цзэ-Луна осведомлены о золоте, его количестве и считают себя вправе претендовать на владение драгоценным металлом). Ван Цзэ-Хун, представляя интересы означенных в начале разговора кругов, просит капитана Кадзооку не принимать скоропалительных решений и не склонять свои симпатии в сторону северных варваров, не информировав о принятом решении своих братьев по расе, представлять которых взял на себя труд Ван Цзэ-Хун (то есть капитану Кадзооку предлагается, тщательно взвесив все за и против, держаться нейтралитета и информировать Ван Цзэ-Хуна о предпринимаемых шагах). О серьезности намерений стороны, представляемой Ван Цзэ-Хуном, капитан может судить по тому подарку, который ожидает его дома и является не более чем выражением глубокого уважения, испытываемого к капитану стороной, представляемой Ван Цзэ-Хуном (то есть если капитан Кадзооку примет условия хунхузов, то его нейтралитет будет щедро оплачен).

Выслушав посетителя, капитан Кадзооку сказал китайцу, что, если он правильно понял господина Ван Цзэ-Хуна, предлагаемое капитану кругами, которые представляет Ван Цзэ-Хун, кардинально не расходится с миссией и задачами капитана и вверенного ему подразделения Императорских вооруженных сил в Малом Париже, куда он, капитан Кадзооку, и пехотное подразделение, оснащенное, кроме стрелкового оружия, пулеметами и легкими артиллерийскими орудиями, были направлены по просьбе ряда промышленников, чьи интересы находятся в сфере горных работ и добычи полезных ископаемых, с целью охраны предприятий вышеозначенных промышленников от разнообразных криминальных посягательств на имущество и жизни тех, кого Ван Цзэ-Хун характеризует достаточно точно, хоть и несколько однобоко. Поскольку же Золотопромышленный банк не входит в число промышленных предприятий, капитан Кадзооку, не посовещавшись с командованием, не может дать ответа на предложения, исходящие как от кругов, представляемых Ван Цзэ-Хуном, так и от местных промышленных и финансовых институтов. Капитан Кадзооку искренне рад знакомству с господином Ван Цзэ-Хуном и надеется на то, что в дальнейшем они еще не раз встретятся как в приватной, так и в официальной обстановке.

На этом китаец и японец раскланялись и расстались.

Утром следующего дня на льду замерзшей так называемой Майской протоки, что ниже Малого Парижа, был обнаружен голый труп неизвестного китайца с перерезанным горлом.

Уложив сына Лешу спать, Ядвига Лисицына доделала домашнее, занесла из холодных сеней мороженное, с жировой пимпочкой молоко, в дом, чтобы к утру, как Леша проснется, так молоко уже растаяло, пошерудила кочергой в печке, улыбаясь, выслушала ворчанье свекрови по поводу того, что невестка «жжет керосин почем зря, а он нынче дорог». На самом-то деле свекровь любила свою невестку, а ворчала так, для порядка и по старости, поэтому Ядвига, дожидаясь, пока в печи на углях погаснут голубые угарные огоньки, чтобы закрыть печку, села за починку одежды — ох уж эти мальчишки, штаны-рубахи на них просто горят, и это еще Лешик — спокойный, иным такая егоза достается, что хоть в жесть их, какой крышу кроют, укутывай, а все одно протрут-проелозят, да и растут, как на дрожжах, что не месяц — вершок, а то и полтора набирает, этак если пойдет, через год сможет отцово носить без перешивки. Так, думая и работая иглой, Ядвига коротала очередной зимний вечер. Степан, ее муж, с осени, как пришли казаки, а следом японцы, ушел к партизанам — приходилось говорить, что работает на железной дороге, и с тех пор от него никаких вестей, кроме базарных слухов, не было. И от отца Ядвиги тоже не было никаких вестей с весны восемнадцатого года. Незадолго до казацкого мятежа в губернском городе пришло письмо, а потом — как отрезало. Ну да ладно, доля такая — ждать, терпеть, потом опять ждать. И тут в окно, закрытое ставнем, кто-то постучал, осторожно так и тем самым условным стуком, каким (как же это давно было-то в последний раз!) вызывал ее на улицу Родий. Послышалось, что ли? Нет, еще раз постучали. Ядвига накинула пальто, платок, ноги босые сунула в валенки и выскочила к воротам. Старый дворовой пес Алтай посмотрел на молодую хозяйку осуждающе: дескать, вот шлендра, не спится ей, понесло ни свет ни заря к воротам, а чего туда бегать, ежели никто по ночам нынче не ходит. Выглянула за ворота, не ожидая и надеясь увидеть в темноте знакомый, но уже подзабытый силуэт, а увидела крепкого мужика в казацком полутулупе, с саблей на боку и шапке-папахе какого-то странного, не совсем казацкого покроя и цвета.