— Ладно тебе. Как думаешь, комиссар, взять мальца или ну его?

— Ну-у-у, дядька Кочетов, ну ты чего, я тебе, можно сказать… а ты вона как — «ну его»!

Тильбердиев, сам смеясь на это рвение Федьки Остолопа, сказал:

— Ладно, командир, возьмем, есть у меня винчестер, старый, правда, но почистит, смажет — будет ему винтовка. А коня пусть своего берет, на чем приехал, на том пусть и дальше ездит. Только, слышь, как там тебя, Федька, значит? Так вот, Федька, ты эти дядьки-тетьки брось, Кочетов у нас — товарищ командир, я — товарищ комиссар. Вот так и обращайся, и не тараторь. Все пока. Кру-гом! И шагом марш в роту к… Ну, к Терехе Перелыгину и пойдешь. Возьмешь к себе, а, Терех?

— А чего же не взять-то? — сказал Терентий Перелыгин, в будущем, в тридцать втором году, лидер восстания на Сианах, после подавления которого ставший одним из немногих, кого НКВД так и не смог найти. — Идем, боец.

— А! Тереха! — позвал Кочетов Перелыгина, стоящего уже в дверях. — Там Степана позови, Лисицына, раз дело такое.

Степан Лисицын вошел в избу к тому времени, когда командир с комиссаром, разложив карту, уже соображали, где делать засаду, как вести бой, если будет такая необходимость.

— Звали?

— Да, Степан, тут такое дело, уж не знаю, как и сказать. Короче, японец жену твою и сына взял заложниками. Золото, верно, ими прикрывать будут, которое повезут. А золото это мы брать будем, так что вот. — И Кочетов коротко пересказал новости, которые привез Федька по кличке Остолоп. — Присоединяйся. Ты эти места знаешь, может, подскажешь, как будет проще. Чтобы своих и твоих не положить. Сможем, как думаешь?

Степан покачал головой, дескать, вот не было печали, подошел к столу, нагнулся над картой, посмотрел и обломанным ногтем провел по карте глубокую черту:

— Здесь надо. До Овсов еще. На тягуне Иблюконском.

— А чего не ниже? — Комиссар показал на место, где тракт пересекался с извилистой заболоченной речкой. — На самом Иблюконе? Тут вроде и к нам ближе, и вообще.

Лисицын почесал затылок.

— Нет. Широко там. Марь и горельник. Спрятаться негде, это раз. Если у них с собой льюисы или шоши, а то и максимы, они наших, как фазанов на охоте, положат, это два. Есть и три: уйдут они через Овсы на Реку, а там проскочат по левому берегу аж до Сиан — и поминай их. До Овсов надо. Там на тягуне тракт узкий, тайга частая, так что с нашими силами — в самый раз.

Командир отряда Кочетов, слушая эти рассуждения, кивал головой, вроде как соглашаясь, но, как Степан закончил, стал вроде сам с собой, но все же ясно так разговаривать:

— Ну оно, может, и правильно, только вот я одного не пойму. Если на тягуне этом — название-то тьфу, говорить противно — так опасно, то какого лешего они этой дорогой прут?.. Чего сразу от Парижа Малого по Реке или левым берегом не пройти? И опять же зачем силы разделять? Больше половины, значит, Рекой по зимнику, а с золотом малыми силами по тракту? Это как же?

— Так что, Серафим, значит, врет? — насторожился Тильбердиев.

На это Степан ответил:

— Не должен. Ну и опять же есть резон. Смотрите сами: по всему левобережью хунхузы держатся, а с ними, сами знаете, договариваться, что на говне сметану собирать. Дальше туда, за Урекханом где-то, члемовский отряд ходит, и наш ему не чета, у него одних пулеметов сколько! Ну и опять же, что там Члемов себе в голове держит — тоже, как с хунхузами, поди разбери, хрен редки не слаще. Одна радость, что он вроде как на зиму за Мугучу отошел, но кто это знает точно? Вот на Рождество под Рублевской кто с хунхузами бился? Может, китайцы промеж себя, а может, и члемовцы шакалили. Так что есть японцам резон отправить большой отряд Рекой, а малыми силами проскользнуть по тракту. Хотя твоя правда, есть риск, есть. А когда его нет?

— Ну, так что делать будем?

— Есть одна мысль. Выдвинуться всем отрядом и подготовить засаду на тягуне. И к городу послать разведчиков. Скажем, к Сосновке — разъезд, и на устье Улукитское — разъезд. Они как увидят, что японцы пошли по Тракту, так быстро сюда. От Сосновки они, груженые-то, да по целине, точно уже на Реку не выйдут. Значит, ждем на тягуне этом. Если же они сразу по Реке, промеж островов, да по промоинам этим… Тогда мы от тягуна, в ключ Благушин — и верхами как раз на Александровский прижим выскочим. А там тоже место толковое для засады. Река там узкая и берега сосной поросшие, не так чтобы крутые, но санями точно не пройдешь, так что стреляй — не хочу.

Командир посмотрел на комиссара. Комиссар кивнул. На том и порешили.

Капитан Кадзооку слушал, как скрипит наст под полозьями саней, как копыта выбивают однообразную, но звонкую песенку из промерзшей земли, смотрел на тени, бегущие впереди коней, всадников, саней, и в голове сама собой напевалась казацкая песня, услышанная им в темноте над Рекой, осенью еще. Как там: «Больно речка быстра — не поймал осетра — искупался в воде ледяной…»

Решение, что делать с золотом, пришло не тогда, когда «подарок» Ван Цзэ-Хуна сказала прямо в лицо капитану (как будто в голове потомка казака-дезертира, способного, видимо, рассказать, каково оно на вкус, человечье мясо, и девчонки-полудуры, не сумевшей отказаться от полутрупа, вынесенного морем): «Я — подарок. Со мной можно делать все». Не тогда пришло решение, когда метиска расстегнула китель на капитане и сняла с себя одежду, а капитан Кадзооку увидел татуировки. Первый, слабый призрак решения пришел тогда, когда капитан лежал на кровати, а «подарок» крутилась перед ним и рассказывала, что же на ней изображено. «Это дракон, его зовут Лун, и он живет за перекатом, — он большой, и он всюду. По нему, как по тропе, ходят звери и люди. Люди думают, что они сами идут, но это дракон извивается, и люди переходят из одного в другое. Вот это Человек, он белый, он идет по тропе, и потому что человек Серый, его зовут Луча; он пришел из другого и выиграл меня в шахматы; его еще называют Хозяином Сто Шестьдесят Восьмой, иногда он входит в женщину и выходит из нее преображенным, но все равно он остается тем, кто он есть, а кто он есть, никто не знает. Рядом, вот посмотри, капитан, потрогай, чувствуешь, да? Это зверь, но он не тигр-ламаза, ламаза — он другой, он у меня на спине, а это — серый Сэв, он тоже ходит тропой Дракона, но он не думает, он же зверь. Есть люди, которые называют Луна, по которому ходит Сэв, Рекой, и, наверное, это правильно, но тогда Дракона называют Энгху, потому что Река протянута между Этим и Другим и по ней можно идти и вверх, и вниз, но стоять на ней нельзя. А вот это, рядом с Лучей, и с этим, и с этим — это красноухий белый лев, видишь, какие у него уши? Как языки пламени, и он на самом деле — собака, и большего о ней говорить не надо, потому что надо рассказать о Женщине. Женщина здесь не изображена, потому что все, что ты здесь видишь, на мне, а я вот, стою и показываю, что у меня на одной половине, потому что вторая чистая, желтая, как масло и золото». И, слушая, капитан, краем глаза замечает движение сгустка тьмы или света, который может оказаться хорошим мертвецом и плохим мертвецом, а может быть и просто тенью пролетевшей птицы, самым краешком сознания, не занятым тем, что ему говорит «подарок», на границе сна, капитан Кадзооку замечает призрак решения, которое примет. И принимает его на следующий день, когда отдает приказ привести к нему Ядвигу и ее сына Алешу. «Лисицыны. Живут на Второй улице». Теперь же Лисицыны ехали во вторых санях, укутанные по самые брови в медвежьи шкуры.