стать частью той системы, что всегда была в тени государственной, то усиливаясь, то, напротив, теряя свое влияние на государство. Походил, как тогда называли, «быком», но попал в армию и вся моя буйность резко нашла применение. Не силен я был в понятиях, всякого рода правилах терок и разводов. Но образ и маломальское понимание сложилось. Так вот, все что я увидел утром 4 июня, именно такими вот разборками и было.

Даже не две, а три стороны «перетирали» по своим понятиям. Вчера ночью прибыла большая часть каширских детей боярских, которые наутро уже были взвинчены до предела. Как только до крови не дошло? Понять служилых из города, где я уже чуть не седмицу обитаю, можно. Казаки изрядно похулиганили.

Я и сам был недоволен тем, что Кашира стала неким блудным домом. Да, после моего прихода сюда, многие явления исчезли. Уже не насильничали девок, некоторые из которых уже и так, обреченные на общественное клеймо блудливой, стали соответствовать этому клише, что им навязывается. Потому насильничать уже и не приходилось, напротив, слышались разговоры о том, что тот или иной казак не прочь забрать с собой в станицу какую девицу, али женщину, муж которой еще залечивает тумаки. Пьянства также не было, может быть, по причине того, что все, что было, в городке уже выпили, или потому, что несколько бочек меда я забрал себе.

Но пришли из Тулы два десятка боярских детей, что жили в Кашире, вот они и подняли проблему.

Вмешиваться я не хотел. Нужно больше понимания происходящего, контакт с командирами. Вот так влезу в конфликт и кому-то точно не угожу. Но и доводить дело до крови, а к тому все шло, так же было нельзя. Где я, там закон!

— Охолони! — вскрикнул я, когда увидел, как заблестела на утреннем солнце сталь обнаженных клинков.

— Государь! — послышалось повсеместно и спорщики немного расступились.

— Вижу, что обиды много у вас, — я обращался к стоящим впереди большой толпы двум десяткам облаченных в кольчуги мужчинам. — И понимаю вас. Но есть суд государев. И кто суд тот не признает, так и бегите отсель, кабы в колодках не оказаться.

Последние слова я зычным голосом говорил, окидывая взглядом всех собравшихся.

— Рассуди, государь! — на колени плюхнулся один из, как я понял, каширских боярских детей.

— А вы обстоятельно распишите мне то, что ставите в вину казакам и ждите суда, покуда я прочитаю! — сказал я, и только после прозвучавших слов понял, в какую ловушку сам себя же и загнал.

Это же сколько много мне придется читать? Устраивать разбирательств? Справлюсь ли на два дня, чтобы уходить уже из Каширы? Точно нет. Но царское слово оно не воробей, оно быстрый ястреб, угнаться за которым и поймать сложно, невозможно.

Я увидел замешательство в глазах собравшихся. Что? Не то сказал? А что не так?

— Прости государь, тут нужны и писари и стряпчие. И будет столь много бумаги? — спросил меня по виду самый пожилой из боярских детей.

— Казаки! Видите ли свое лиходейство? — спросил я, повернувшись к не менее чем двум сотням казаков, готовящихся, наверное, умирать, так как стрельцы выступили на стороне обиженных боярских детей.

— Есть и на нас вины, государь, токмо казак — он вольный в своих поступках, кругу казачьему и судить нас, — высказался один из станичников, с которым мне еще не приходилось общаться.

— А ты кто будешь? — спросил я.

— Осипкой кличут, государь! — ответил казак, который и по виду был весьма не последним в этом сообществе. Я бы скорее принял его за какого не бедного купчину.

— Не ты ли прибыл с тем, кто братом мне назвался? Петром Федоровичем? — припомнил я этого казака. — И где мой брат?

Осипка прибыл в сопровождении еще одного казака, как я вначале подумал, что это и есть тот самый родственничек. Но, нет, меня склоняли только высказать отношение к некому сыну последнего прямого Рюриковича — Федора Иоанновича, который пока не решался войти в Коширу и прятался в лесах.

Вполне оправдано казаки решили посмотреть обстановку. Это я, как понял позже, пригласил брата своего, по сути, племянника, в Кремль на разговор. Иное дело быть со мной вместе в бегах. Кроме того, уверен, что карту этого Петра еще будут пробовать разыгрывать. Даже казачеству нужно оправдание для собственных набегов. Царь — это как хромосома в ДНК русского человека этого времени. Нельзя ничего делать без обоснования царской воли.

— Добре, Осипка, коли от всех казаков слово держать стал, — сказал я, посматривая на тех станичников, которые ранее старшинствовали в Кашире. — По чести разойтись с теми, кому обиды учинили сможете? Вот ты, да еще возьми двух-трех казаков, да люди боярские такоже отрядят людей, да без оружия поговорите. Может вирой оплатить, может и в божьем суде, в бою решить.

Вот тут я, как мне кажется нашел правильное решение. Пусть сами себя помутузят, расплатятся деньгами, или еще каким добром, да и разойдутся. Так думал я, но так не должно было быть.

— Государь, но твой же суд! — недоуменно говорил воин из обиженных. — Невместно мне сидеть с беглыми крестьянами и лясы точить.

Во те на! И тут это самое местничество. Сейчас казаки уже обидятся и полилась бурным ручейком русская кровушка.

— Ты не за стол государев садишься, чтобы местничать, а говорить о деле. Обиды свои обскажите, да какие и серебром, али чем иным решите. А с теми, что решить не получится, ко мне, — может такое решение, наконец, подойдет.

— Благодарствую государь за твою мудрость, — сказал боярский сын, с полными сединами волосами, низко кланяясь. Следом поклоны стали отбивать все собравшиеся.

Я понимал, что нужно было сделать. Запротокалирвать все преступления, насилия, грабежи, провести следствие, которое, обязательно, должно было закончится наказанием виновных. Но… будут так гонять тех же казаков, лишусь напрочь их поддержки. И пес с ними, если бы у меня насчитывалось полков пять стрельцов, да поместной конницы с тысячу, пушек еще хочу… штук пятьдесят. Ну и чтобы был специальный человек, который постоянно закатывал бы мне губу, чтобы фантазии умерить.

Как бы то ни было, но вольницу казаков умерять необходимо, иначе из восстаний и бунтов Россия так и не выберется. Но делать