– Конечно, я, – успокоил миляга Клаудио. – Вы все сейчас после бессонной ночи начнете отрубаться. А меня еще хорошо тащит экстази, я полон энергии. Сейчас заедем на заправку, я там еще кофе себе куплю, и будет кайф.

– Ты уверен? Нам вообще-то шесть часов ехать.

– Конечно, уверен. Для меня сейчас эти шесть часов – раз плюнуть. Отдыхайте, ребята, спите себе спокойно. На границе я вас разбужу, сделаете ручкой погранцам и можете спать дальше.

Звучало заманчиво и, стало быть, убедительно. Убедителен был и Колч, когда утверждал, что в машине никогда не уснет, ибо спит он только лежа на животе (это было правдой). Он, Колч, выступит в роли неусыпного штурмана. Однако через несколько минут, когда все погрузилось в тишину, Колч захрапел на переднем сиденье. Оставалось надеяться, что водитель не последует его примеру. Заснули и Вадик с Питом.

Клаудио сдержал слово: разбудил их на границе. Пограничник, у которого тоже был весьма помятый вид, пропустил их, даже не заглянув в документы. Вадик подумал, что на всякий случай лучше не спать. Следить за дорогой. Следить, чтобы Клаудио не свернул куда-нибудь не туда. Но через несколько минут он уже снова клевал носом. По встречной промчался школьный автобус, только не желтого цвета, а белого с синим – полицейская раскраска. В таких автобусах перевозят заключенных. Интересно, что имел в виду тот, кто придумал развозить заключенных в школьном автобусе? Уподоблялась ли в его понимании школа тюрьме или тюрьма – школе? Если это был завзятый либерал вроде отца Пита Хьюза или мистера Бэйшора, то – первое, а если консерватор вроде Деанджело – то, конечно, второе. Но скорее всего это был какой-нибудь робот-чиновник, который ни о чем таком не думал вовсе, просто выполнял задачу: требуется найти транспортное средство.

Школьный автобус для заключенных – вот первая из подробностей, никак не связанных с главным происшествием того утра и все же накрепко спаянных с ним по какой-то странной логике сновидения. Вадик полуспал, прислонившись к стеклу, ему полуснился автобус. И в это время хьюз-мобиль, чей водитель уснул вместе с пассажирами, выехал на разделительную полосу, ударился об ограждение, отлетел от него рикошетом, завертелся, как фигуристка на льду, ударился обо что-то еще, слетел с обочного пригорка, перевернулся в воздухе и встретил смерть в овраге, где пахло сыростью и скунсом, среди прочего металлолома.

Все это заняло несколько секунд, но, пока они были в воздухе, Вадик успел вспомнить резиденцию для пациентов, перенесших сильную черепно-мозговую травму. Резиденция называлась Sunny Meadow – «Солнечная лужайка». Год назад Вадик подрабатывал там сиделкой, вытирал слюни инвалидам, глядя на которых невозможно было поверить, что до аварии (или до инсульта, менингита, неудачной попытки самоубийства, но чаще всего – аварии) они были нормальными людьми. Об их прошлой жизни свидетельствовали фотографии на ночных столиках, и от разницы между теми, кто был запечатлен на фотографиях, и теми, за кем Вадик ухаживал, по спине шли мурашки. Вот что вспомнилось Вадику во время полета. Наглядная иллюстрация к неутешительной мысли: «Через несколько секунд я могу стать одним из них». Но все обошлось, он отделался легким ушибом и сильным испугом, остальные тоже. Выкарабкавшись из-под груды железа, они дождались полиции; те заполнили рапорт и даже подбросили безлошадных музыкантов до ближайшей остановки рейсовых автобусов Greyhound.

Потом они ждали автобуса на автовокзале, который выглядел бы совсем заброшенным, если бы не другие ждущие: пара деревенского вида мужичков (по-английски таких называют «хиллбилли») и пара индийцев. Последние тихо и настойчиво переговаривались на одном из многочисленных наречий Индийского субконтинента.

– Это вы откуда такие будете? – поинтересовался без малейшей враждебности один из хиллбилли.

– Индия. Мы из Индии, – неожиданно громко ответил индиец.

– А-а-а, – грустно протянул хиллбилли. Было видно, что ответ ничего для него не прояснил. – И на каком же у вас там языке говорят? Небось на испанском?

Когда они наконец добрались до Трои, Колч предложил отметить их путешествие и давешнее новорождение татуировками. Он может набить хоть прямо сейчас, у него все с собой. Так у Вадика появилась первая и последняя в жизни наколка: «EOD» красивым готическим шрифтом. Символ того прочного братства, которое проповедовал Клаудио под экстази. Теперь это – навсегда. Хотя сама группа Error Of Division, как и следовало ожидать, вскоре распалась.

На похороны Лениной матери я не попал, зато попал на поминки, которые устроили не сразу после похорон, а через неделю – в одном из тех русских ресторанов Шипсхед-Бея, которые мы с Леной всю жизнь на дух не переносили. Поначалу я вообще сомневался, стоит ли мне ехать: с тещей у нас никогда не было взаимопонимания, а с тех пор, как мы с Леной разошлись, – тем более. Поэтому я не был уверен, обрадуется ли моему присутствию сама Лена. В глазах ее матери я, вероятно, был чудовищем. Да и мое отношение к покойнице, в которой я, если уж говорить начистоту, видел глупого и мелочного манипулятора, не было секретом, хотя я всегда старался сдерживаться. Так с какой стати я припрусь сейчас, буду лицемерить, произнося надгробные речи, или, наоборот, отмалчиваться и мозолить Лене глаза? Меня уговорил Синди, чьи доводы сводились к тому, что вопрос «ехать или не ехать» вообще не стоит. «У вас нет выбора, Дэмиен, сколько бы вы ни уверяли себя, что он есть. Вы должны поехать, вот и все. Вы сами это прекрасно знаете, как знаете и то, что, не поехав, обречете себя на бесконечные уколы совести и прочую ерунду. Мне это тоже важно, поскольку ваше эмоциональное благосостояние прямым образом влияет на вашу продуктивность. Так что, как ваш начальник, я убедительно прошу вас или даже, если хотите, приказываю вам ехать. Выбора нет».

В итоге мои опасения не оправдались: Лена обрадовалась мне, как не радовалась, кажется, уже очень давно. Возможно, ее неожиданная благосклонность объяснялась тем, что ей самой было некомфортно на этих поминках, в окружении какой-то дальней родни, которую она не видела годами. Будто комба[46] в ангольской деревне. Я и не знал, что у нее так много родственников в Бруклине. Сколько я помнил, ни о ком из них ни разу не упоминалось, и я был уверен, что на всем белом свете у нее нет никого, кроме матери и бабушки. Но теперь меня представляли целой толпе незнакомых людей, каждый из которых приходился Лене каким-нибудь троюродным дядей или четвероюродным братом. Однако главным сюрпризом оказался тот, кто сидел во главе стола. Отец. Я даже не подозревал, что он существует. Думал: он либо умер, либо бросил их так рано, что Лена его никогда не знала. Но вот он тут, ее отец, живее всех живых, и я вижу, что они с Леной похожи как две капли воды. Значит, внешностью она в отца, а характером в мать. У отца характер не просто другой, чем у Лены и ее матери, а диаметрально противоположный. Все внимание застолья сосредоточено на нем, он поднимает тосты и произносит пафосные речи на ломаном английском (кое-кто из кузенов не владеет русским). «Итс кэннот билив, хау ви мит, вен ви из янг. Ай янг энд ши янг… Энд нау ай стил хиа энд ши воз нот…»[47] Лена, уже сильно выпившая, трубит мне в ухо, что папа у нее на самом деле довольно-таки успешный бизнесмен, хотя по нему и не скажешь. Он сейчас живет в Польше. Последний раз он приезжал в Америку, когда она была еще подростком. Она не ожидала, что он прилетит. Один из англоязычных кузенов перегибается через стол и начинает извиняться перед ней за поведение ее блудного отца: