Молния обидела и перепугала её саму, но она, осознавая себя природной госпожой, как любой из аристократов крови, решила заботиться не о себе, а о вассале. А её маленький бесхвостый щенок, попытавшись защищать свою госпожу, похоже, облаял мою жену – и мерзавка посулила ему ужасных кар. Ну-ну.

Мои вассалы слушали, приоткрыв рты от удивления. Молния удрала в башню на середине царевнина монолога: за много лет нашего злосчастного союза она успела узнать меня хорошо.

– Тебе ничего не грозит, – сказал я царевне, перебив её извинения за вид и обстоятельства нашей встречи. – Считай себя моей гостьей, никто не тронет твоего раба. Вас проводят на тёмную сторону, – и, почти не слушая её благодарного лепета, лишь кивнув в знак милости и понимания, поднялся в башню за Молнией, жестом позвав за собой Клинка и Рысёнка.

Молния стояла на смотровой площадке и делала вид, что любуется небом. Улететь в горы одна, без свиты, она всё-таки не решилась: аглийе, но женщина – чревато.

Она обернулась ко мне с деланым изумлением, вильнула хвостом – а я поймал хвост выше шипа и дёрнул к себе.

– Отпусти меня! – взвизгнула Молния, тоже хватаясь за свой несчастный хвост. – Не смей!

– Ты берёшь прах от ног своего господина и просишь его о милосердии, – перевёл я и дёрнул снова. У неё слёзы брызнули из глаз.

– Мой отец считает, что ударивший женщину достоин презрения! – закричала она, размахивая свободной рукой. – И на тебя смотрят твои вассалы!

– Я не бью тебя, – сказал я. – И ты забыла – ты тоже мой вассал. Все мои вассалы должны помнить, что люди в горах – под моей защитой. Ты знаешь, что чувствуют существа, которым отрезали хвост, Молния?

– Он такой же, как и ты! – теперь она вопила больше от ярости, чем от боли. – Полукровка!

– Он такой же, как я, а ты станешь такой же, как он, – сказал я, взглядом приказав Рысёнку подать мне саблю. – Ты будешь смешно выглядеть в полёте.

Молния вдруг перестала визжать.

– Господин собирается действительно меня искалечить? – спросила она втрое тише, чем говорила обычно. Её зрачки расширились во весь глаз.

– Не вижу от тебя пользы, – сказал я. – Ты творишь зло и сеешь смуту. Если кому-то доставляет удовольствие чужая боль, то отчего бы ему после не насладиться и собственной?

– Я не хочу, – сказала Молния шёпотом. – Я вернусь к отцу. Отпусти меня домой.

Я намотал её хвост на кулак, как косу – так, что хрустнули позвонки:

– Ты хочешь войны между аглийе и людьми? – спросил я нежно. – Войны не будет, Молния. Жизни подданных важнее государю Смерчу, чем удовлетворение твоих амбиций и капризов. Поэтому я отрежу тебе хвост, а тебя запру в башне на тёмной стороне, и окна этой башни велю забрать решётками.

Молния смотрела на меня со злыми слезами. Я сжал кулак – и она взмолилась:

– Я прошу господина о милосердии… – она ненавидела меня в этот момент, но наглядно осознала, что я сильнее. Царь аглийе, отдавая мне старшую дочь, явно имел в виду воспитание моей выдержки и способности к компромиссам: царевна Молния ухитрялась довести до белого каления даже его доверенных советников. Я отлично знал, что любви нет и не будет; все годы, прожитые с Молнией, я старался только обезопасить её и сделать сравнительно безвредной.

Я, царевич человеческий – противоядие гор и степи вместе. Забавно, в сущности.

А ведь мужчины-аглийе ведут себя разумно и более человечно. Отчего же их женщины – почти всегда помесь скорпиона с засухой?

– Я надеюсь на милость моего господина, – выдавила из себя Молния. – Пожалуйста.

Я отпустил её хвост, и она его тут же поджала. Её взгляд блуждал по горам вокруг, избегая моего лица.

– Это наказание за евнуха, – сказал я. На сей раз я не изображал безразличие, а действительно устал до утраты злости. – Как наказать тебя за женщину, я ещё подумаю.

Молния коротко взглянула на меня. По её глазам я прочёл, что она могла бы мне многое сказать – но её хвост болел, и она всерьёз перепугалась за его сохранность, а потому оставила все свои выпады на потом. Сжала губы и побрела к лестнице, ведущей в нижние покои, поджимаясь и даже, кажется, похрамывая.

Я вернул саблю Рысёнку. Тот смотрел со смешанным выражением укоризны и сочувствия.

– Жаль смотреть на женщину, которую обижает её муж, да, Рысёнок? – спросил я.

– Я рад, что в доме господина появился евнух, – сказал Рысёнок с нервной улыбкой. – Возможно, его присутствие при особе господина избавит воинов господина от женской стороны.

– Если только этот несчастный ребёнок справится с госпожой и её свитой, – пробормотал Клинок в усы. – Вот если бы десяток… постарше… обученных приёмам рукопашного боя…

Я еле сдержал приступ истерического хохота, а Рысёнку не удалось, и он фыркнул в рукав.

– Хорошо, – сказал я. – Я рад, что вы веселы. Теперь – сопровождайте меня. Я отправляюсь вниз.

Бойцы подали мне руки, и я запрыгнул на парапет, чувствуя, как за пазухой шевельнулся голубь. Холодный ветер ударил мне в лицо – и я кинулся вниз, ему навстречу, раскрывая всё своё тело одним медным крылом, звенящим мечом, вспарывающим воздушные потоки. Свист ветра, рассекаемого медью, подсказал мне, что вассалы летят следом.

Голуби – птицы Нут. Посланцы Судьбы.

Нут часто играет на голубиные жизни. Нет, разумеется, ни одного человека в здравом уме, кто бы рискнул стрелять в белоснежных голубей государевой почты, но есть соколы, ястребы, некоторые из аманейе, кто тоже не прочь полакомиться мясом птиц. Эти могут разметать по ветру снег перьев и лишить государя крылатого посланца. Потому с важными вестями посылают двух-трёх голубей, дублирующих друг друга, а один – это уверения в почтении и любви, новости средней важности, признания и стихи.

И мои депеши отцу.

Светоч Справедливости ведь знает, что голуби не взлетают до окон моего дома. Он знает также, что я не могу выпустить своего посланца из окна – эти маленькие герои летают низко и медленно. Как, в сущности, смешно и странно: я планирую с горней высоты с голубем за пазухой, я лечу, сопровождаемый своими вассалами, до распадка, я лечу выше и быстрее голубиной стаи, оглядывая предгорья, над вспаханными полями, над отарами, пасущимися в высокой траве, я лечу над большой дорогой – и путники внизу, узнавая меня, машут вслед, я лечу над степью, сгоревшей от зноя, я вижу вдали гордые стены и острые башни Гранатового Города, Лаш-Хейрие – и вот тут направляюсь к земле.