Я вынимаю из-под рубахи, оттаявшей от меди, как ото льда, затаившегося голубя, поправляю шёлковый браслет на красном крестике его лапы, целую – за Нут – в солоновато пахнущие перья и выпускаю. Я долго вижу в небесной глубине трепещущую белую пушинку, стремящуюся к городу. И всё.

Я мог бы бывать при отцовском дворе и передавать новости лично. Это стоило бы мне четверти часа полёта. Но во дворце меня боятся. Боятся мои тётки, боятся братья, рождённые от женщин, боятся сёстры, до смерти боятся советники отца. Раньше мне казалось, что отец не боится, – не испугался же он моей матери, наверное, такой же отчаянной и необузданной, как Молния. Но теперь, за много лет, родня и вассалы, похоже, сумели убедить его, что я опасен. Я кажусь будущим узурпатором. Я уже вырос. У меня хвост с ядовитым жалом, глаза жёлтые, как у барса. Страшный. Теперь государь нервничает в моём присутствии; мне не хочется являться ему на глаза.

И отец не хочет меня видеть; мне предписана голубиная почта. Трясущийся от ужаса гонец приезжает в мой дом, в моё Каменное Гнездо, привозит клеточку с новыми голубями, когда я выпускаю всех. Каждый раз гонец новый. Любопытно, как их выбирают? Рассказывают о Хуэйни-Аман и смотрят, кто не обольёт штаны во время рассказа?

Со мной вообще прекратили бы всякие сношения, но я полезен государю, двору и стране. Я – Непобедимый Ветер, я – Медное Крыло Царя. Мои воины участвуют в любых сражениях, создавая моментальный перевес сил, – не у каждого царя есть кто-то, кому будут подчиняться аглийе, очень чувствительные к настоящей гранатовой крови. Мои вассалы превратили Горы Нежити в щит короны. И я пью кавойе и жую смолу – хоть не люблю ощущение бездумного покоя от жёваной смолы – с государем Смерчем, в Теснине Духов, в его дворце, называемом Гранитный Клинок. Я маршал и дипломат двора Ашури. Но видеть меня при дворе всё равно не хотят.

Пока я воюю, мои братья слизывают мёд на тёмной стороне своих покоев. Отец устроил между ними соревнование в плодородии; если он осуществит, что обещал – я буду воевать и договариваться за кого-нибудь из младших рода. Я, сын царя людей и царевны аглийе, не стану устраивать смуту и рвать родичам глотку за трон. Но…

Но, услышь, Нут, это болит.

Я подумал о женских покоях, я посмотрел на выжженную солнцем дожелта степную траву, несущуюся под ветром волнами, – и вспомнил о пленной царевне, о её косах, то белых, то золотых, как пшеничное поле под ветром. Странная, чужая женщина. Вот интересно, а если – она? Если – с ней? Не Нут ли её привела ко мне – так странно, так насмешливо, как всё, что делает Нут?

Я лёг на низовой ветер; он плавно, как падающий лист, опустил меня к маленькой придорожной кумирне. Деревянная статуэтка Нут, укутанная в девичью шаль, стояла под невысоким куполом меж четырёх резных столбов, пёстрых от жертвенных ленточек, цветных лоскутков и стеклянных бус. Перед Матерью Судьбы дотлевали благовония в медной чашке. Я преклонил колена, коснулся губами пальца, пальцем – маленьких ног из потрескавшегося тёмного дерева:

«Отдашь мне эту женщину, госпожа моя?»

Пыльный наглый дорожный воробей чирикнул под самым ухом и вспорхнул. Знамение. Только что оно значит? «Птичка спорхнула именно к тебе»? «Ты, воробей, надоедливый и ничтожный, клюй зёрна в навозе – и не чирикай»? Не орла послала, однако…

Я обернулся к коленопреклонённым вассалам:

– Всё равно. Я уже решил. Нынче же вечером.

Они склонили головы, выражая согласие, хотя явно меня не поняли.

Жанна

Принц Тхарайя пригласил нас в будуар.

Там стоял полумрак, огоньки отражались в серебряных зеркалах и очень приятно пахло сандаловым деревом, воском свечей и гераневым маслом. Тхарайя полулежал на широчайшем ложе, по местной моде заваленном подушками, в тёмно-красной шёлковой рубахе, бархатных штанах – и босой. Его чёлка по-прежнему небрежно свисала на глаза, но он побрился.

Увидев нас, принц приподнялся и расширил глаза. И его хвост тоже приподнялся – в виде вопросительного знака.

– Добрый вечер, – сказала я и чинила политес.

– Добрый, – ответил его высочество и приказал Шуарле: – Пошёл вон!

Шуарле взглянул на меня – и не двинулся с места.

– Господин, – сказала я и улыбнулась, – я сочла, что нехорошо посещать тебя без провожатых в такой поздний час, поэтому пришла со свитой. Прости, но разве я сама не могу приказывать своим слугам?

– Так отошли его, – приказал принц уже мне.

– Мне не хочется, господин, – сказала я. – Можно, он останется? Или, может, ты передумал со мной разговаривать и лучше мы вместе уйдём?

Его высочество рассмеялся и сел.

– Ты забавно рассуждаешь, – сказал он весело. – Вероятно, ты думаешь, что твой паж защитит тебя от меня, если я всерьёз захочу тебя заполучить? Ты его несколько переоцениваешь.

– Нет, – сказала я как можно более кротко. – Я так не думаю. Я отлично представляю себе силу твоих родичей. Я просто надеюсь, что ты не любишь убивать – потому что сначала тебе придётся убить Шуарле, а потом – меня, наверное…

Принц расхохотался.

– А тебя за что, Лиалешь?

– Пока ты будешь убивать моего друга, – сказала я, – я попытаюсь убить тебя.

Он так смеялся, что вытер слёзы:

– Как же будешь убивать меня, женщина?

Я огляделась и прикинула.

– Вероятно – подсвечником, – сказала я печально. – Но, знаешь, принц Тхарайя, мне этого совершенно не хочется. Во-первых, Шуарле дорог мне, а во-вторых, мне было бы очень неприятно причинять тебе боль. Тебе ведь и так часто бывает больно, правда?

Пока я говорила, принц стал серьёзным.

– Если военные донесения когда-нибудь будут доставляться со скоростью сплетен, ни одной войны мы больше не проиграем, – сказал он с усмешкой. – От этого ты думаешь обо мне дурно?

Я удивилась.

– Я вовсе не думаю о тебе дурно, господин, – сказала я. – Я тебя просто боюсь. Ты же напугал меня.

Тхарайя снова улыбнулся, и я порадовалась исчезновению острой складки между его бровями – от неё его лицо становилось чрезвычайно мрачным.

– Я не пугал, – сказал он, всё улыбаясь. – Я глупо пошутил. Ты просто не знаешь, как я могу напугать, Лиалешь.

– Ну почему? – возразила я. – Об этом легко догадаться.

От улыбки лицо принца казалось моложе; привыкнув и приглядевшись, я даже нашла его милым, как у мальчика, несмотря на морщины и седую прядь. Он сел, по-кошачьи обернувшись хвостом.

– Послушай, Лиалешь, – сказал Тхарайя. – Если ты не думаешь обо мне дурно, то, может