Как было замечательно идти по горам! Вдвоём. Когда Яблоня меня обнимала, мне начинало казаться, что в жизни что-то брезжит, надежда какая-то. Говорила: «Ты – мой лучший друг, всегда будешь моим лучшим другом». Всегда, ага. Пары дней не прошло – этот царевич, вкрадчивая змея, ей уже и лучший друг, и господин души, а её жених где-то там – побоку. О себе я вообще не говорю.

Пса ласкают, когда волки близко.

Шла на тёмную сторону – вся светилась нежным молочным сиянием, как небо на рассвете. Мягкая, тёплая – тепло от неё на расстоянии чувствовалось, но она ещё и за руку меня взяла, прижалась плечом:

– Одуванчик, ах, как странно! Скоро утро, а мне совершенно не хочется спать. Я могла бы сейчас танцевать, или идти по горам, или – не знаю что!

Странно, ага.

Ничего странного не вижу; влюбилась в царевича. У которого старшая жена – настоящая паучиха, а сам он… промолчим. Ей уже хочется жить в этой каменной тюрьме, в этих подлых горах – лишь бы царевич смотрел на неё со своей подлой улыбочкой.

Старый. Точно, стар, как грех.

А Яблоня убрала мою чёлку с лица, заглянула в глаза, такая ласковая степная лисичка:

– Ты устал, да? Тебе нездоровится, Одуванчик? Прости меня, ты же вчера дрался за меня отважнее солдата, а я забыла…

Я подумал, не напомнить ли ей, что она вроде бы не собиралась быть ничьей наложницей? Что она вообще-то с севера царевна, что там у неё – отец, жених, всё такое… Не сказал. Ветер прав, мы не доберёмся. Что её даром мучить… ладно. Смотритель покоев так смотритель покоев.

– Устал, – говорю, – немного. Давай ложиться спать, Яблоня?

Вздохнула, улыбнулась.

– Ах, совершенно не спится! Но – хорошо, давай.

Переплёл ей косы, принёс умыться, поменял рубашку. Никогда не раздевается при мне донага, будто я её без одежды не видел… забыла, как я её отмывал, как смазывал её ссадины бальзамом из девяти масел… Да что говорить…

Говорила, что спать не сможет, что танцевать хочет, а сама заснула, как котёнок: тут же, минутку помурлыкала – и всё. Я смотрел, смотрел, как она спит – и вдруг почувствовал, что у меня слёзы текут, давно уже. Совсем не хотел плакать, всё вытирал, вытирал, а они всё текли, и я подумал, что она сейчас проснётся – пить, к примеру, захочет – и увидит, что я распустил сопли…

Тогда я тихонько вышел из её комнаты, дверь за собой прикрыл осторожненько, прислонился к ней спиной – но тут меня просто затрясло. Я стоял и ревел, как деревенский дурачок, у которого лепёшку отобрали. Прошло много времени, пока немного успокоился, но в комнату не вернулся. Там у окошка, напротив её двери, сундук стоял, так я кое-как примостился на этом сундуке. Думал, проснётся – позовёт, я услышу.

Долго так полулежал, полусидел, всё думал. А что тут ловить? Ничего не выйдет, как ни крути. Это я просто свыкся с мыслью, что жених у неё где-то далеко, и, кажется, заодно выдумал этого её жениха. Что он такой же белый, как и она, и добрый, и спокойный, и ещё, почему-то не будет её трогать, а будет беседовать с нами в этом дворце, где весь пол из самоцветных камней, и музыку слушать.

Размечтался, ага.

Хорошо ещё, что всё вышло здесь, а не где-нибудь на Сером Берегу. Если бы мы паче чаяния всё-таки добрались до её родины, а там бы всё оказалось по-другому, у меня, наверное, сердце разорвалось бы на части. А тут – очухаюсь, куда я денусь? Я евнух, она царевна. Ничего больше не будет. А если я своей унылой рожей буду раздражать царевича, он меня продаст в лучшем виде или подарит, когда Яблоня будет уж совсем его, а про меня забудет и думать.

Не на что мне надеяться.

От слёз у меня голова разболелась, и ещё ужасно заболело в груди, будто нож туда воткнули. Я подумал, что сейчас умру, и даже обрадовался, но через пять минут потихоньку прошло – и я, кажется, задремал.

Проснулся от шагов. Открываю глаза – раннее утро, из окна белёсый свет, а на меня смотрит Молния. Как на тлю на листе, ага. Я сел и уставился на неё.

– Пошёл вон отсюда! – сказала эта сколопендра и сморщила нос.

– Я охраняю госпожу, – говорю. – И подчиняюсь госпоже.

– Я тут старшая жена! – выдала она. Сквозь неё медь потекла – удивила, ага.

– Ну и что, – сказал я. Нагло. – Я тут смотритель покоев. Моя госпожа у господина в фаворе, в спальню с третьими петухами вернулась, так что ты не должна её будить. У неё должно быть свежее лицо к сегодняшнему вечеру.

Она так взбесилась, что я решил: ревнует всё-таки.

– Ты, полукровка! Тебя когда-нибудь били палками?!

– Нет, – говорю. – А тебя?

А мне настолько нечего терять и настолько больнее внутри, чем снаружи, что смелость появилась несказанная и весёлость какая-то. Не понимаю, почему перед казнью люди рыдают, волосы рвут, на коленях ползают, когда уже всё решено? Это ведь такое лихое и чудесное чувство! Можно любую важную особу за нос дёрнуть или бараном обозвать, можно палачу в рожу плюнуть, можно высказать всё, что захочешь, – и всё равно страшнее смерти ничего тебе не будет.

У меня даже дыхание перебивалось, как от восторга – так было хорошо. Она уже всё кругом заморозила своей злостью, даже иней на стенах осел, смотрит на меня так, что другой бы задымился, а я улыбаюсь.

– Бедная сестрица, – говорю. Ласково так. – Я же понимаю, отчего ты так кидаешься на кого ни попадя – я тебя, как родня, понимаю. Ведь я песок бесплодный и ты тоже.

Она бы мне врезала, если бы не так долго размахивалась. Я увернулся и продолжаю:

– Вот моя госпожа родит и станет любимой женой. А ты так и будешь всех жрать, только во дворце – пока не высохнешь, как печёное яблоко. А от злости ты высохнешь быстро, вот увидишь!

Она развернулась, кинулась к дверям во двор крепости, распахнула и заорала:

– Стража, сюда! Немедленно!

Я стоял и улыбался. Ну вот, думаю, сейчас меня прикончат – услышь, Нут, это будет просто чудесно. Ну, немножко больно минутку… ну десять, потерплю – но потом оно подохнет, это жалкое раскромсанное тело, а я уйду за реку совершенно счастливый.

Только моя госпожа, моя Яблоня,