Бернардино сразу все понял.

— Тогда тебе, наверное, лучше поскорей идти домой, к маме, Илия.

— Мне нельзя ночью ходить по улицам. — Мальчик с сомнением посмотрел на небо, успевшее стать темно-фиолетовым, как баклажан. — Нам этого не разрешают. Для евреев существует особый закон.

Бернардино только вздохнул. Подняв с пола плащ Симонетты, он накинул его мальчику на плечи. От плаща пахло цветами миндаля — это был ее аромат. Впрочем, сейчас было не время для сладостных воспоминаний. Художник взял мальчика на руки и вместе с ним завернулся в широкий плащ.

— Ничего, — сказал он Илие, — я тебя провожу.

Так, никем не замеченные, они прошли по темнеющим улицам. Илия, повиснув на Бернардино, как обезьянка, и крепко обхватив его за шею, шепотом подсказывал ему, куда идти. Вскоре они оказались перед знакомой дверью с шестиконечной звездой, и мальчик шепнул:

— Это здесь, синьор.

Бернардино поставил его на землю, опустился на колени, чтобы с ним попрощаться. Крепко взяв мальчика за плечи, он сказал:

— Не бойся. Я еще немного побуду тут, чтобы убедиться, что ты спокойно вошел в дом. Прощай, Илия.

— Прощайте, синьор. Спасибо вам за голубку!

— Пустяки. Впрочем, ты тоже можешь кое-что для меня сделать.

— Да, синьор? С удовольствием!

— Ты слышал… выражение, которым я воспользовался, чтобы прогнать того мальчишку?

— Vaffanculo, синьор? — улыбнулся Илия, и его маленькие белые зубки блеснули в лунном свете. — Конечно слышал!

— Так вот: тебе не стоит пока им пользоваться и уж тем более не стоит твоей маме знать, что тебе такие слова известны. Они не слишком благопристойны. Особенно в детских устах.

— Хорошо, синьор, я все понял.

— Ну, тогда прощай. — Бернардино постучал в дверь и увидел, как отодвинулась решетка в окошке.

Он подождал, пока мальчика впустят внутрь, убедился, что тот попал прямиком в радостные объятия матери, а потом, чувствуя, как необычайно тепло у него на душе, пошел к себе на колокольню, в свою холодную, одинокую постель.

* * *

— Надеюсь, теперь ты понимаешь, почему я улыбался. Этот человек сказал тебе совсем не то, что думает на самом деле, — завершил свой рассказ Манодората. — Он совсем не таков, каким хочется казаться. Он просто притворяется. Поверь мне, уж я-то хорошо разбираюсь в искусстве притворства.

— Неужели он действительно так поступил? — Симонетта не верила собственным ушам.

— Да, все было именно так, как я тебе рассказал. Но и это еще не все. У нашей истории есть продолжение — и это отнюдь не предсмертный укус скорпиона, а самое что ни на есть благостное ее завершение.

* * *

Илия играл во дворе. В наказание ему целых семь дней было запрещено выходить из дому. Но горевал он в основном из-за того, что теперь-то уж черный «мраморный» шарик утрачен навсегда, ибо тот торговец наверняка отправился в другой город. Ну что ж, придется довольствоваться собственными шариками. Они, правда, тоже очень красивые, из венецианского стекла, но давно уже ему надоели. Илия очень старался быть хорошим и играть старыми игрушками. Вообще-то он был послушным и милым ребенком. И тут ему вдруг показалось, что кто-то тихонько постучался к ним в дверь. Он подтащил к двери табуретку и встал на нее, чтобы дотянуться до решетки на окошечке, и как только это ему удалось, в окошечко кто-то бросил маленький мешочек, который упал на пол. Илия тут же соскочил с табуретки и развязал мешочек — собственно, это оказался не мешочек, а кусок старого холста, перетянутый кожаной тесемкой. Внутри он обнаружил тот самый, заветный черный «мраморный» шарик, о котором столько мечтал! Издав восторженный вопль, Илия хотел уже выбросить ненужную тряпку, но тут заметил на холсте какую-то надпись. Он хорошо знал христианскую письменность, потому что мать, много с ним занимавшаяся, учила его латыни, и легко прочел, все еще не веря собственным глазам: «Для Илии». А чтобы разобраться еще в одном, почти руническом, символе, приписанном в конце, ему даже и уметь читать не требовалось: это было крошечное изображение голубки.

— Когда ты закончишь эту фреску?

Но Бернардино в ответ на вопрос Симонетты даже глаз от работы не оторвал.

— Скоро. Я получил выгодное предложение из монастыря Чертозо ди Павия. Тамошние молчаливые монахи придутся очень кстати после твоей бесконечной трескотни.

Симонетта только улыбнулась, услышав эти слова, хотя раньше непременно строго нахмурилась бы. Она уже начинала привыкать к его манере вести себя. Она молча кивнула, неожиданно огорчившись при мысли о том, что им придется расстаться. Она чувствовала, что они наконец-то не только достигли некоего перемирия, но и понемножку движутся в сторону дружбы. С тех пор как Симонетта узнала, что Бернардино сделал для сынишки Манодораты, она стала смотреть на него иными глазами. Теперь она уже понимала, что и в самом художнике сохранилось немало мальчишеского, хоть он и значительно старше ее. Она понимала, что именно он старается скрыть за своей показной развязностью, даже наглостью. Да, Бернардино действительно был совсем не таким человеком, каким хотел казаться, и далеко не всегда говорил то, что думал на самом деле. Окружающие видели лишь внешнюю его оболочку, которая, как и его творения, служила маскировкой его истинной сущности, истинного отношения к человеческому обществу. Во всяком случае, верующей христианке Симонетте казалось очевидным, что для него отношения между людьми, все происходящее в их обществе — это некая игра, театр. Пресвятая Дева Мария, ставшая Богородицей, ведь тоже испытала и любовные страдания, и родовые муки, а затем пережила и потерю единственного Сына. Так что в реальной жизни она вряд ли могла выглядеть столь безмятежной, какой ее принято изображать на иконах и фресках. Да и святые, которым выпали на долю невыносимые страдания и жестокая смерть, никак не могли — Симонетта в этом не сомневалась — во время смертных мук выглядеть такими спокойными и покорными, несмотря на самую что ни на есть стойкую веру. Их вера, как и вера самой Симонетты, была подвергнута тяжким испытаниям — горем, болью, душевными муками. Симонетта даже слегка улыбнулась: все-таки не стоило быть столь самоуверенной и сравнивать собственные страдания с теми, что выпали на долю святых. Да, конечно, и она тоже немало страдала и горевала, но ей все же не довелось испытать таких мучений, как, например, святой Люсии, которой вырвали глаза, или святой Агате, у которой вырезали груди.

А Бернардино заметил лишь улыбку Симонетты, но не в силах был прочесть ее мрачные мысли. И благодаря этой улыбке он только что сделал совершенно неожиданное открытие: когда Симонетта улыбалась, у нее на переносице собирались очаровательные морщинки и это делало ее куда более земной и доступной, а не такой прекрасной, бесплотной и далекой, как луна на небосклоне. Думая об этом, Бернардино вдруг почувствовал себя невероятно счастливым и тоже улыбнулся, отвечая Симонетте не менее ослепительной, чем у нее самой, улыбкой.