— Только не говори мне, синьора, что тебе так уж хочется поскорее уйти отсюда, — поддразнил он ее. — Не говори, что тебе совсем не нравится мне позировать. — В его веселом голосе отчетливо слышалась легкая насмешка.

— Разумеется, это большая честь — служить моделью для образа Мадонны… — начала было она.

— Только не говори, что сама во все это веришь! — тут же прервал ее Бернардино и пренебрежительно отмахнулся, словно отметая своим жестом все только что воссозданные им на фресках библейские сюжеты: замужество Девы Марии, поклонение волхвов, приношение младенца Христа во храм, то есть все те эпизоды, в реальность которых он не верил.

— Разумеется, я в это верю. — Симонетта строго на него посмотрела. — Это же lapalissiano! — Это слово вырвалось у нее, прежде чем она сумела его удержать, и она даже расстроилась, что выразилась именно так. Ибо слово lapalissiano, означавшее «истинный, вне всякого сомнения», было новым в языке Ломбардии и происхождением своим обязано знаменитому маршалу де ла Палису, под началом которого служил и Лоренцо. Этот славный полководец и честный человек погиб в том же сражении, что и Лоренцо, и Симонетта, стараясь скрыть смущение, быстро сказала: — А разве ты сам в это не веришь?

— Конечно нет. Не верю ни единому звуку, ни единому слову.

— Но почему?! — возмущенно вырвалось у нее.

Бернардино ответил не сразу. Повернувшись к Симонетте спиной, он вдруг с какой-то яростной сосредоточенностью принялся писать прозрачное, поистине райское сияние, которое на фреске как бы исходило от голубого плаща Пресвятой Девы. Он обрушил на церковную стену настоящую бурю небесно-голубых мазков, и этот чудесный цвет вызвал в его душе воспоминания о прошлом, словно заставляя на время вернуться туда.

— В далеком детстве, — задумчиво промолвил Бернардино, — я жил на берегу озера Маджоре. Отец мой был рыбаком и каждый день уплывал на лодке далеко от берега вместе с другими рыбаками. Это ведь очень большое озеро. И очень синее. Оно так велико, что и берегов не видно, а уж мне, маленькому мальчику, оно казалось и вовсе огромным. Я думал, что это не озеро, а море. Летом я часто спускался на берег и целыми днями там просиживал. — Бернардино настолько увлекся воспоминаниями о детстве, что невольно опустил руку с зажатой в ней кистью. — Сидя там, я думал о разных странах и землях, что лежат по ту сторону этого огромного моря, и обо всем том, что мне еще предстоит увидеть в этом мире. Я представлял себе всевозможных неведомых животных и странные, незнакомые места. От волнения я так и подскакивал на месте, а острые камни на берегу кололи и царапали мне ноги, но я этого почти не замечал — я прямо-таки растворялся в синеве озера, совершенно тонул в ней. Стоило мне, прищурившись, посмотреть на солнце, и вода как бы сливалась с небом. Они встречались на горизонте и были одинаково голубыми, и это был тот самый голубой оттенок, который я до сих пор так и не сумел воссоздать. — Бернардино внезапно обернулся и посмотрел Симонетте прямо в глаза. В них была та же голубизна, что с детства не давала ему покоя, но он ничего ей об этом не сказал и просто продолжил: — Я очень любил смотреть на воду. Набегавшие на берег волны то лизали мои ноги, то отступали назад, оставляя мокрый след на прибрежной гальке. Вечером я, помнится, часто спрашивал у матери, почему вода так странно ведет себя… — Бернардино глубоко вздохнул, будто подавляя душевную боль, помолчал несколько секунд и, успокоившись, снова заговорил: — Но у моей матери на меня вечно не хватало времени. Она всегда была чем-то занята с моими дядьями — у меня оказалось ужасно много дядьев! Они приходили к нам каждый день, стоило моему отцу отправиться на рыбную ловлю, и мать постоянно твердила мне, чтобы я не говорил отцу, что они к нам приходят, объясняя это какой-то давней семейной ссорой. — Бернардино быстро поднял глаза и улыбнулся Симонетте, хотя улыбка эта оказалась настолько горькой, что даже и на улыбку-то не была похожа. — Ужасно много дядьев, и ни один не был похож на моего отца! — Он резко отвернулся и вновь взял в руки кисть, одновременно продолжая рассказывать — торопливо и неразборчиво, чтобы Симонетта не успела прервать его, задав какой-нибудь вопрос. — Моя мать объяснила мне, что волны возникают потому, что ангелы, сидя на берегу, то вдыхают воздух, то выдыхают его, вот их дыхание и заставляет волны набегать на берег. Я спросил, почему же тогда мы не можем этих ангелов увидеть, и она сказала: потому что мы грешники. Один из моих многочисленных дядьев, случайно оказавшийся рядом, засмеялся, когда она это сказала, и подтвердил ее слова, а потом поцеловал мать в плечо. Но мне почему-то очень не понравилось, как он засмеялся, и я снова ушел к озеру и стал ждать отца. — Бернардино невольно так стиснул кисть, что чуть не сломал ее. — Весь день я старался вести себя хорошо, не грешить и думать только о хорошем, надеясь, что, может быть, все-таки сумею увидеть тех ангелов. Я все еще торчал на берегу, когда вернулся отец вместе с другими рыбаками и спросил, что это я тут делаю. Я объяснил, что мне хотелось увидеть ангелов, которые своим дыханием заставляют волны набегать на берег. Отец вздохнул и присел со мною рядом. «Бернардино, — сказал он мне, — на этом берегу нет никаких ангелов». Но к тому времени меня настолько разморило на жаре, я так устал, а голова так разболелась от солнца и от того, что я весь день сосредоточенно смотрел на воду, надеясь увидеть ангелов, что от слов отца мне захотелось плакать, и я стал упрямо кричать: «Нет, есть ангелы! Есть ангелы!» Я так развопился, что отец прижал меня к себе и ласково спросил: «Да кто тебе такое сказал?» Тут я совсем растерялся, позабыл о наставлениях матери и заорал: «Мама! И еще дядя!» Лицо отца словно окаменело, и он тихо спросил: «Какой еще дядя?» Он произнес это таким тоном, что я сразу вспомнил про семейную ссору, но отступать назад было уже поздно. «Я не знаю какой, — честно признался я. — Их к нам много приходит. Тот, что сегодня у нас оказался». Тут отец мой поднялся и долго стоял, глядя на воду, а волны все лизали и лизали берег. Когда он снова повернулся ко мне, я заметил, что глаза его влажны. «Бернардино, — сказал он, — твоя мать лжет. Она всегда была лгуньей». Он обмакнул руку в воду, подошел ко мне и довольно-таки грубым движением сунул мокрый палец мне в рот. «Ну что, попробовал эту воду на вкус? Убедился, что она пресная, а не соленая? Это не море, Бернардино. Здесь не бывает никаких приливов и нет никаких ангелов. И никаких братьев у меня нет. — Он вытащил палец у меня изо рта, ласково потрепал по плечу и пошел прочь, бросив на ходу: — Это просто озеро, Бернардино. Просто озеро».

Симонетта молча, затаив дыхание, ждала продолжения. Бернардино провел рукой по глазам, словно смахивая воспоминания, и на лбу у него осталась голубая отметина.

— Это было последнее, что я слышал от отца. Когда я вернулся домой, он уже ушел. Мать принялась во всем винить меня. С этого дня она стала много пить вина, а мои «дядья» на какое-то время совсем перестали приходить к нам, но вскоре их визиты возобновились. Я начал рисовать. Рисовал я углем, который сам делал из того, что собирал на берегу озера: обломков старых мачт и тому подобного. Я решил, что раз тех ангелов не существует, то я их изобрету сам. Однажды, когда мне было уже лет пятнадцать, я разрисовал весь наш деревянный домик, изобразив углем на стене целую фреску: всевозможных ангелов, херувимов, серафимов и прочее райское население. Мать моя пришла в ярость. Она ужасно на меня кричала, а «дядя», который был у нас в тот день, выпорол меня ремнем. Ну что ж, я выждал, когда они улягутся в постель, а затем выбрался из дому и украл его коня. К этому времени я уже слышал, что великий мастер Леонардо да Винчи живет сейчас в Милане и выполняет особый заказ герцога Лодовико Сфорца.[25]В общем, я прихватил свои рисунки, вскочил на коня и всю ночь скакал без передышки, а потом еще целую неделю прождал возле студии да Винчи, очень стараясь попасться ему на глаза, так что он каждый день буквально спотыкался о меня, но в итоге все-таки согласился меня выслушать. Впрочем, на рисунки мои он едва взглянул, но сунул мне уголь и велел нарисовать руку. — Бернардино глянул на растопыренные пальцы Симонетты и улыбнулся, вспомнив тот день. — Я нарисовал, и он сразу взял меня в ученики.