16

Вечерами Баженов старался подольше задерживаться в конторе или на курсовой базе. Вот уже скоро месяц, как уехала жена, не простившись с ним. «Если я и сын тебе дороги, бросай свой леспромхоз и приезжай в Ленинград. В Хирвилахти я никогда не вернусь. Запомни.» Какие у нее были холодные, почти враждебные глаза, когда, садясь в вагон, она в последний раз посмотрела на него. Генка плакал: «Не хочу к бабушке. Хочу с папой». Поезд ушел, а в ушах Баженова еще долго звучал Генкин плач. После работы Баженов возвращался в дом со стесненным сердцем, включал свет и встречался с глазами сына. Генка смотрел на него со всех стен. Вот он совсем малыш: пухлые щечки, волосы колечками. Нинина надпись на карточке: «Нашему дорогому пупсику восемь месяцев». Вот Генка на деревянной лошади, Генка на пыжах, Генка — черкес. Баженов тяжело опускался на диван, тоска овладевала им. Он убрал со стола портрет Нины, спрятал вышитые ею диванные подушечки, на которых она валялась целыми днями с книжкой в руках. Он всячески избегал расспросов о семье. Соседка — жена главного механика — маленькая татарка с сияющими черными глазами и угольными волосами, изредка приходила к нему с тремя мальчиками-сыновьями и звала его в гости. Баженов мягко отказывался, но женщина повторяла каждый раз одну и ту же фразу: «Моя муж велела. Зачем обижаешь?» Она спросила о Нине и неодобрительно зацокала: «Це, це, це… Совсем уехал? Нехорошо, ай нехорошо»…

Иногда Баженов приходил к механику, сажал его малышей на колени, испытывая острую тоску по Генке. Он умолял Нину вернуться, но она не отвечала на его письма. Раньше он торопился поужинать и сесть за работу, хотя Нина и ворчала на него, что он только и знает свою машину, сейчас ему никто не мешал, но машина опротивела ему. Чертежи покрылись слоем пыли, тушь побурела.

Он ложился на диван, курил папиросу за папиросой, думал, вспоминал прошлое. Семь лет семейного счастья. Семь… Быстро пролетели годы. Нина… Его любовь, молодость, радость, чистота, надежды. Он любил ее задолго до того, как осмелился сделать ей предложение. Теща не взлюбила его с первого дня: она благоволила Погребицкому. Баженову было душно в квартире жены. Теща берегла съеденные молью гобелены, ковры, старинную мягкую мебель с продавленными и звеневшими на все лады пружинами, картины — безвкусную мазню неизвестных художников. Иногда ему казалось, что он по ошибке попал в этот дом. Когда он принес молодой жене диплом лесоинженера, теща сказала за вечерним чаем, прошивая его острыми, колючими глазками: «Надеюсь, вы не испортите Ниночке карьеру?» Баженов поставил на блюдце чашку с изображением франта в белом парике и малиновом камзоле, целующего руку девицы в пышных фижмах, — и спросил, как понимать ее слова. «Я не позволю увозить Нину в лес. Разве только через мой труп!» Баженова так и подмывало сказать этой старой, встрепанной вороне, что она и так похожа на труп.

Ему хотелось попасть в гущу настоящей жизни, — под этим он подразумевал леспромхоз, — но он уступил жене и после академии устроился в тресте «Ленлес». Потратил годы на работу в аппарате. Нина говорила: «Я хочу посвятить себя сцене. Мне нужен большой город». Но с работой у нее не ладилось: она меняла театр за театром, жаловалась на закулисные интриги, ссорилась с режиссерами, пока не остановилась перед фактом: если она не уживется в Доме культуры, как руководитель кружка самодеятельности, она должна распрощаться со сценой. Генка на время отвлек ее от болезненно-самолюбивых переживаний из-за ее неудавшейся театральной карьеры. Когда Баженов сказал, что намерен оставить трест и поработать в Карелии — это было ему необходимо, чтобы закончить работу над конструкцией машины. — Нина поплакала, но согласилась поехать.

И вот она уехала и молчит, молчит. Ни одного письма — на поток его писем и телеграмм. Он звонил ей из Петрозаводска, к телефону подошла теща: «Что вам от нас надо? Моя дочь не будет с вами разговаривать! Не будет! Вы — хам! Слышите, хам!» Старуха сразу бросила трубку, но он позвонил еще раз и потребовал, чтобы ему сказали о здоровье сына. После нового потока брани, теща прокричала ему в ухо: «Геночка здоров, присылайте деньги!»

Сегодня суббота. На курсовой базе уроков нет. Баженов пришел домой раньше обычного. Он разжег примус, напился на кухне чаю. Пришел письмоносец. У Баженова замерло сердце. Нет, письмо не от Нины. Остап Панченко — бывший его курсант — молчаливый, чубастый и самый усидчивый парень, — писал ему из поселка «Светлый ручей»: «…Я получил новую электростанцию и шесть электропил. Поселок наш состоит… из одного барака и продуктового ларька. Лес у нас средний, но беда в том, что люди не могут обращаться с пилой. Мне приходится их учить. Очень мне тяжело бывает, дорогой Алексей Иванович. На курсовой базе куда было проще. По схеме все понятно, а в лесу застопорится пила, намучаешься, пока наладишь. Ребята посмеиваются: «Без пяти минут инженер!» Трудностей я не боюсь, но мне очень нужна ваша поддержка. Алексей Иванович, вы меня покрепче поругайте, чтобы я не раскисал»…

«Кто бы меня поругал, чтобы я не раскисал?» — подумал Баженов. Он ходил по комнате и курил, пока не закружилась голова, потом надел плащ и вышел из дому.

Над поселком стоял ясный, розовый вечер. В палисаднике противоположного дома, освещенного в упор низким солнцем, стояла молодая женщина с маленькой девочкой на руках — жена начальника лесовозных дорог. Баженов поздоровался с ней. Женщина проводила его любопытным взглядом серых больших глаз. Возле почты — деревянного дома с синей вывеской над высоким крыльцом — Баженов увидел Стрельцову в оранжевом платье и лакированных туфлях.

— Прогуляться вышли, Алексей Иванович? — кокетливо улыбнулась Стрельцова.

Баженов ответил, что у него дела, и опасаясь, как бы Стрельцова не увязалась за ним, поспешно покинул ее. Он миновал шоссе — самое оживленное место в поселке, куда стекалась вечерами почти вся молодежь с гитарами, баянами, — место песен, споров, свиданий и игр, — и направился к нижнему складу.

На нижнем складе работала третья смена. Бревносвалы, возвышающиеся над эстакадой, походили на мачты гигантского корабля. Сходство с кораблем усиливали прозрачно-синеватые волны болотного тумана, заволакивающие высокое основание эстакады. Шумели электропилы, скрипели блоки, цепи. На транспортере — полукилометровой движущейся ленте — работал старый мастер. Он жаловался Баженову: «Хлыст идет сучковатый. Беда!»

По узкоколейке паровоз тянул три груженых сцепа. Сцепы остановились против бревносвалов. Помощник лебедчика