Угрюмо хранившая молчание Людмила забрала мою тарелку и заменила ее десертной, расписанной цветами. Яблочный торт был приготовлен из собственных яблок-паданцев и меда с соседней пасеки – министерство продовольствия выделяло специальный сахарный паек для пасечников. Я нетерпеливо принялся за свой кусок, щедро политый заварным кремом.

– Так вы в увольнительной? – спросил Дэвид Джонс.

– Только на выходные. В понедельник должен вернуться на курсы.

– Что за курсы?

– Курсы по изучению новых методов убийства и пыток.

– Плохи дела твои, парень. – Его аж передернуло. – Пусть остается у нас до понедельника, если захочет, – повернулся он к жене. – Свободная кровать у нас всегда найдется. Родственник как-никак, – безрадостно добавил он.

– Пусть остается, – согласилась Людмила. – Парень приличный: ест, что дают.

– Было очень вкусно. Спасибо, – поблагодарил я. – Я, пожалуй, останусь. А что, есть такие, которые не едят, что дают?

– Дочка наша всегда привередничает, – ответил Дэвид, – Дэну подавай только рыбу, а Редж не ест ничего жирного.

Вдруг Людмила спросила меня в лоб:

– Ты спал с нашей дочерью?

От ужаса я чуть не поперхнулся недожеванным яблоком. Откашлявшись, я взял себя в руки:

– Не далее как две недели тому назад я сделал ей предложение.

– Это мне неинтересно, – ответила Людмила, не спуская с меня глаз.

– Ну что ты пристала к человеку? – смутился Дэвид Джонс. – Не хотите – не отвечайте, – сказал он мне.

– Если я не отвечу, это будет истолковано как «да». Я действительно люблю вашу дочь. Сами знаете, как это бывает с мужчинами. Она очень славная девушка.

– Не увиливай.

– Как будто ты дочь нашу не знаешь, – тяжело вздохнул Дэвид и снова обратился ко мне. – У нее мужчин было – не сосчитать, и замуж за вас она не пойдет.

– Я знаю.

– Она бы вышла за своего братца полудурка Дэна, если б закон разрешал. Он единственный мужчина, который что-то для нее значит, – сказал он, вконец расстроившись.

– Она мне говорила про Дэна, – подтвердил я, – но я так ничего и не понял.

– Кровь, – произнесла Людмила.

– Простите, боюсь, я не понимаю.

– Дэн когда-то дал свою кровь, чтобы спасти жизнь Беатрикс, – объяснил Дэвид. – Тогда еще не знали способа хранить донорскую кровь. Мы отдыхали в Тэнби, в местной больнице нужной группы не оказалось. Моя не подходила, а кровь Дэна подошла. Там была одна сумасшедшая, бегала с ножом за кошками и отрезала им головы, и вдруг погналась за Беатрикс и пырнула ее в живот. Девочка потеряла много крови.

– Я не видел у нее шрама.

– Ага! – торжествующе выкрикнула Людмила. – Вот и ответ!

– После того как удалили швы, рубец постепенно сгладился, – спокойно продолжал Дэвид, – ей ведь тогда было только одиннадцать. Как говорится, до свадьбы заживет. Ну а потом она вообразила, что Дэн спас ей жизнь, хотя спас ее вовсе не он, а его кровь. Детям чего только в голову не взбредет.

– Вот я и получила ответ, – повторила Людмила, подавая мне кружку крепкого чая.

– Мы вместе ходили в бассейн, я видел ее живот Спасибо, – с невинным выражением лица отозвался я, когда Людмила пододвинула ко мне молочник и колотый свекольный сахар. – А что стало с той сумасшедшей?

– Дэн ее придушил, – нараспев сказал Дэвид.

Я поперхнулся и обжегся горячим чаем.

– Ну-у, не до смерти. Дэн с какими-то ребятами помчался за ней. Они-то его и оторвали от нее. Вцепился в горло, как волчонок – всегда таким был, но она выжила, ее потом в сумасшедший дом увезли.

Ходики на стене пробили четыре. Неохотно поднимаясь со стула, Дэвид Джонс сверил свои карманные часы.

– Раскопки успели посмотреть?

– Да, по пути к вам.

– Я так и думал. Многих туда тянет. Честно скажу, не нравится мне все это. Меч гунна Атгилы до добра не доведет, он еще даст о себе знать. И нечего на меня глаза пялить, я хоть книжек и не много прочел, а про жизнь кое-что понимаю. – Помолчав, он с горечью продолжил: – Ну кто бы мог подумать, что не видать нам покоя никогда. Я прошел войну, Милли пережила революцию, мы верили, что теперь-то все заживут по-человечески, – ан нет, два сына на фронте, дочь спит с кем ни попадя, а на Лондон падают бомбы проклятых колбасников.

– Уже не падают, – сказал я смущенно, – у люфтваффе в других местах забот хватает.

– Иногда хочется забыть, что у нас есть дети, – печально продолжал Дэвид. – Тогда, если они не вернутся, хоть душа не будет болеть.

– Они вернутся.

– Некоторые уже не вернулись. Сюда приходят отцы тех, кто навсегда остался в Африке, плачут, пытаются горе в кружке утопить. Ради чего все это?

Хозяйка, стоя к нам спиной, мыла посуду. У ее ног, мяукая, терлась кошка. Людмила обращалась к ней по-валлийски и пыталась отогнать.

– Только кошка одна и понимает по-валлийски, – заметил Дэвид. – Что прошло – то прошло, нечего ворошить, чего не воротишь, – тихо прошипел он. – Идем лучше в бар, пропустим еще по кружечке.

Мы выпили гораздо больше, чем по кружечке. Людмила ушла наверх в спальню, а Дэвид рассказывал мне о своем невероятном везении: о «Титанике», о своей женитьбе, о наследстве, полученном от отца, и о той войне, из которой вышел победителем, несмотря на козни манчестерских евреев.

– У нас был лучший ресторан, мой мальчик. Я сам обучил двух помощников. Жена – загляденье, лучшей приманки для посетителей не найти. К нам приходили музыканты, артисты, мы ведь были открыты до полуночи, а потом из-за чертовых полицейских придирок потеряли лицензию на торговлю спиртным – мало на лапу им дали, – и пришлось заведение закрыть. К нам захаживал великий певец Шаляпин, по десять порций борща заказывал, говорил, что нигде, кроме Москвы, такого борща не ел. И пианист Падеревский у нас бывал, тот, правда, ел как птичка, но толк в еде знал, ведь у нас не только славянская кухня была, мы и французские блюда готовили, немного, правда, зато самые изысканные. Чарльз Кочран приходил с Эвелин Лэй, и Джесси Мэтьюз, и остряк Ноэл Кауард. Пошли покажу книгу отзывов.

Прихватив кружки, через кухню и темный сырой коридор мы прошли в кабинет хозяина. Там я увидел запертый застекленный шкаф с энциклопедией и золотым самородком.

– Ваша дочь вас любит, иначе не привезла бы вам его тогда, – сказал я, показывая на золото.

– Думаете, это любовь? Дочерние чувства? Бросьте, просто она всегда считала, что золото – дело особое, залог безопасности. Ей дорог этот самородок не как семейная реликвия, а потому, что он – реальная ценность, не то что бумажные деньги. Деньги приходят и уходят, обращаются в прах, улетают как ветер. Золото есть золото. Никогда не прощу Реджинальду его выходку: продать самородок, чтобы купить оружие для этих вонючих тореадоров! Посмотрите лучше сюда: тут фотографии с автографами и шуточными стихами и поздравлениями на всех языках.