Муко́й «П. А. Н.» были вскормлены тысячи мужчин и женщин, но с наступлением эпохи всеобщего дефицита и жесткого рационирования она исчезла из магазинов и стала роскошью. Теперь эта произведенная промышленным способом мука, запечатлевшись в наших воспоминаниях в виде самых разнообразных лакомств и домашней выпечки, стала символом подлинной демократии: ее ели и бедняки, и богатые, и чиновники, и солдаты.

Технология промышленного производства муки была сродни новому способу обработки хмеля, с помощью которого знаменитый немецкий пивовар умиротворил некую страну, которая то бражничала напропалую, то развязывала очередную войну. Она же привела к исчезновению пилонерас – так называли женщин, которые рушили кукурузные зерна с помощью тяжелого песта в толстых деревянных ступках, вырезанных зачастую из деревьев, которые некогда бросали благословенную тень на уютные патио старинных усадеб. За работой женщины пели. Их протяжные, как молитва, и ритмичные, как удары песта и тяжелый стук крупных капель пота, песни получили название «кантос дель пилон» – «песни песта».

Работа пилонерас была не из легких. Удар за ударом несчастные женщины разбивали твердые зерна маиса или кукурузы, сокрушая твердую оболочку и превращая нежное, сладкое ядро в тончайшую муку, из которой в специальных дровяных печах выпекали хлеб насущный для всей страны, в которой свирепствовала малярия. Именно с тех пор сердце венесуэльского народа стало биться в ритме «песен песта».

Зерно в ступке обычно рушили не одна, а две женщины. За работой они переговаривались – часто не в рифму, но в их диалоге был особый музыкальный размер, определявшийся движениями рук, сжимавших тяжелый деревянный пест. Так возникли песни, которые словно подтверждали древнюю истину: несчастья – такая же данность, как солнце или деревья, сгибающиеся под тяжестью сладких, спелых плодов. «Песни песта» вбирали и сохраняли в себе обиды и огорчения необразованных венесуэльских крестьянок, которые давали выход своему разочарованию, изо всех сил вонзая песты в золотое зерно. И каждый раз, когда я проезжала мимо Ла Энкрусихада, я вспоминала эти песни, которые слышала в детстве.

– Аделаида, дочка, просыпайся. Мы уже почти у фабрики Ремавенка…

Но маме не нужно было ничего говорить – мое сердце уже чувствовало густой запах ячменя. Ароматы пива и хлеба мне всегда нравились, и я запела песнь, которой научилась у старух в Окумаре:

– Бей пестом сильней, йо-о, йо-о!..

– Чтобы наконец раздробилось зерно, йо-о, йо-о… – негромко вторила мне мама.

– Шлюха ты и твоя мать…

– Пожалуйста, Аделаида, не нужно петь этот куплет!

– Твоя тетка тоже б…! – пропела я и засмеялась.

– Нет, дочка, пой, как тебя учила тетя Амелия:

В городе чернокожие женщины напевали эти песни, стоя на рынке возле больших сковородок, в которых кипело масло. Их руки проворно двигались, лепя пирожки или лепешки-арепас, а губы выводили: «…Йо-о, йо-о!»

Они пели, накрыв головы пестрыми платками и выдыхая сигаретный дым. Их песня была как стенание, как жалоба многих поколений женщин, которым судьба дала только руки, чтобы прокормить многочисленных детей, которых безостановочно производило их лоно, разорванное в клочья слишком частыми родами, – суровых женщин с огрубевшими сердцами и сухой, как пергамент, кожей, сожженной солнцем и жаром печей и костров, женщин, которые сдабривали лепешки горько-сладким анисом своих печалей.

Существовали песни для каждого занятия, для каждого ремесла, канувшего в небытие после того, как деревенские жители, заслышав голос нефти и перебравшись в города, позабыли немудрящие напевы, которые определяли их место в мире. Песни доярок, песни землекопов, песни мукомолов и пекарей – все они были «лицом» той или иной профессии. Одними из самых печальных были «канто дель трапиче» – песни давильщиц, – которые описывали процесс извлечения сладкого сока из стеблей сахарного тростника – сухих сладких стеблей, которые иногда падали с грузовиков, доставлявших их в город из долин Арагуа. Я сосала эти сладкие стебли, спрятавшись под столом в гостиной пансиона сестер Фалькон. Если мама заставала меня за этим занятием, меня ожидали серьезные неприятности. Попав в желудок, концентрированная глюкоза нарушала его нормальную работу, вызывая метеоризм и расстройство, – так ром нарушает работу грубых мужских мозгов. «Революция» в животе была побочным эффектом праздника души, да и кончалось и то и другое извержением всего, что мы носили в желудке, в сердце и в крови.

«Песни песта» считались женскими. Их слова и мелодии рождались в моменты тишины, когда жены и вдовы – женщины, которые ничего не ждали, потому что ничего не имели, – коротали время в приятном ничегонеделании.

Эту песню моя тетка Амелия (та, что была толстой) пела мне в кухне. Давясь смехом, она потребовала, чтобы я пообещала молчать, если мама нас застукает. Я повторяла за ней слова, как грустный, тощий попугай – мои руки и ноги-спички не шли ни в какое сравнение с монументальными формами стоявшей у плиты черноволосой женщины, тело которой напоминало величественный собор, где славят одни только плотские удовольствия. Она пела и пела, помешивая в кастрюле свиное рагу, и ее голос с каждым куплетом наливался силой, словно пожар в сельве.