– Если бы вы меня перевели в областную, тогда у меня бы не было к вам претензий. Но вы меня выкинули на улицу, и я должна была сама пробивать себе госпитализацию на основании вашей филькиной грамоты. А у меня здоровья нет по поликлиникам бегать.

«Зато по прокуратурам – хоть отбавляй», – ухмыльнулась про себя Вика.

– Хорошо, Нина Николаевна, – сказала она подчеркнуто мягко, – я прошу прощения, что не взялась за ваши вены. Может быть, я себя недооценила, испугалась за свои показатели и тем самым доставила вам беспокойство. Но о деньгах я с вами никогда не говорила, и то, что вы утверждаете, будто я вымогала взятку, – это ложь.

– Нет, милочка, это не ложь!

– Ладно. Тут ваше слово против моего, ни я, ни вы ничего не докажем. Скажите мне вот что: вы пришли ко мне с конвертом, сказали, что готовы заплатить за операцию. Почему, трижды услышав от меня отказ взять деньги, вы насильно сунули конверт в мой карман?

Гинзбург победно улыбнулась:

– А вы не отказывались.

– Как это? – оторопела Вика. – На диктофоне ясно слышно мое «нет». Или вы считаете, как в песне: если женщина сказала «нет», это значит «да»?

– То, что вы говорили, называется отнекиваться, а не отказываться, – фыркнула Гинзбург. – Говорили «нет», а сами жестами и всем своим видом давали мне понять, чтобы я вам заплатила.

– Интересно, что это за красноречивые жесты, которые говорят больше слов? Покажите.

– Чего ради я должна тут цирк устраивать?

Вика покосилась на следователя. Безмятежно улыбаясь, тот строчил протокол очной ставки. Услышав про цирк, он оторвался от бумаги и взглянул на Гинзбург с неподдельным интересом.

Вика приободрилась:

– Покажите, пожалуйста. Расширьте мое образование, знание этих специальных жестов поможет мне общаться с официальными лицами. А то, если мне говорят «нет», я понимаю это как «нет», не обращая внимания на то, что мне при этом показывает собеседник. Видимо, я бессознательно использовала во время беседы с вами некие жесты, не зная, что они значат. В результате – чудовищное непонимание.

– Да, поясните, – кивнул следователь.

Гинзбург явно растерялась, но Вика со следователем требовали показать жесты. В результате долгого творческого поиска выяснилось, что Вика кивала головой и похлопывала по своему карману.

Она уже подумала, что выиграла этот раунд, но, прочитав протокол, снова пала духом. Следователь не отразил в нем выгодных для нее моментов. Ни колебания Гинзбург, ни ее неуверенности в месте и времени. Гладкое изложение очной ставки больше походило на запись беседы двух подруг. Почему она не настояла на видеозаписи беседы? А правильнее всего было бы приберечь свои вопросы до суда.

Конечно, все это были незначительные детали. Гинзбург в любом случае могла объяснить свою неуверенность во времени и месте действия плохой памятью. Скажет на суде: «Я так была потрясена, что российский врач берет взятки, что все обстоятельства вылетели у меня из головы». Но Вика получила лишнее доказательство тому, что следователь настроен против нее. Был бы он если не расположен к ней, хотя бы беспристрастен, вцепился бы в несостыковки. Он лучше владеет техникой перекрестного допроса, чем Вика, понаторевшая только в сборе анамнеза. Ему ничего не стоит вывести лжеца на чистую воду…

И Вика испугалась, не сказала следователю ни о выселении, ни об увольнении.

Вернувшись домой, она поняла, что все кончено. Отчаяние и безнадежность сковали сердце, почти не позволяя дышать. Вика прошлась по дому, который больше ей не принадлежал.

Что-то в ее душе не давало смириться, заставляло двигаться, бессмысленно переставлять вещи с места на место, твердило: «Борись, не сдавайся…» Но разум не подсказывал выхода. Некуда бежать, негде спрятаться, некого просить о помощи. Все. Конец. В понедельник, самое позднее во вторник утром она окажется в следственном изоляторе. Ей трудно, почти невозможно было представить себя среди уголовниц. Но другого пути у нее не было.

Увольнение с работы и выселение – железное основание для постановления об аресте. Следователь, разумеется, им воспользуется. Не потому, что сильно ненавидит Вику, просто так положено. У них, как и у врачей, есть стандарты, которые надо соблюдать. Если ты сомневаешься в диагнозе аппендицита, если ты даже в глубине души убежден, что ничего там нет, но лейкоцитоз высокий, ты идешь и оперируешь. Пусть напрасно, но за эту операцию не накажут: ты действовал по стандарту.

И еще: как следователь ни пыжится, стопроцентных доказательств у него нет. Вика будет настаивать, чтобы диктофонную запись предъявили суду. Выступят в ее пользу и Балахонов с Ларисой. Пока нет ее признания, сохраняется риск, что суд оправдает ее или вернет дело на доследование, а такие возвраты портят следователю статистику.

«Ох уж эта статистика! – вздохнула Вика, наливая себе чаю. – Не знаю, как там у них в юриспруденции, а у нас в медицине чем лучше статистика, тем хуже дело обстоит для отдельного больного. Ведь он воспринимается не как больной, а как возможная лишняя палочка в неприятной графе. Например, летальность. Как бороться за ее снижение? Можно хорошо лечить, а можно отбиваться от тяжелых пациентов.

Или послеоперационные осложнения. Этот показатель будет низким не только если хорошо оперировать, но и если не браться за сложные случаи. Допустим, рак. Врач входит в брюшную полость и думает: «Ага, в принципе можно сделать, но осложнения точно разовьются, а то больной еще и помрет. Ну его к черту, три часа буду потеть у операционного стола, а потом получу нагоняй за перерасход лекарств, и премию не дадут из-за высокого процента осложнений». Врач зашивает живот, пациент через неделю благополучно выписывается, а через месяц умирает от прогрессирующей опухоли. Но уже дома, никому не портя статистики.

Есть еще один прием, его применяют в областной больнице. Ранняя выписка. Осложнения, как правило, развиваются на седьмой – десятый день, а больного выписывают на шестой. В результате в областной идеальная статистика, а Балахонов в своем отделении исправляет огрехи коллег».

* * *

Вика задумчиво размешала в кружке четыре ложки сахара. Она никогда не любила сладкий чай, но, поскольку организм почти месяц не принимает никакой еды, нужно хоть так снабжать себя калориями.

Итак, он ее посадит. Следователю это выгодно со всех сторон. Пока она на свободе, ее не слишком напрягает приходить к нему раз в неделю и повторять, что она ни в чем не виновата. Другое дело, в тюрьме. Он подержит ее дней десять в камере, а потом скажет: «Ах, Виктория Александровна, зачем вы упорствуете? Со своей позицией вы можете и год до суда просидеть. Признавайтесь лучше, быстро отсудитесь, получите условный срок и пойдете домой».

«И я сломаюсь, – с тоской поняла Вика. – Три дня без собственной ванной, и я признаюсь хоть в убийстве Кеннеди. Только где гарантия, что мне дадут условный срок?»