И две девушки углубились в обсуждение последних модных тенденций, на чем, пожалуй, будет уместно их оставить.

Евдокия Петровна провела приятнейший вечер.

Любимый племянник сводил ее в театр, где давали французскую пьесу, ставшую гвоздем сезона. Герои изъяснялись хлесткими фразами, которые казались ужасно остроумными в момент их произнесения, но из которых ни одна почему-то не приходила на ум после спектакля. Героини много говорили о любви, не забывая подсчитывать выгоды жизни с тем или иным избранником. Все персонажи являли собой некий условный средний класс; в пьесе не было сказано ни слова о работе или профессии, зато подразумевалось, что у каждого имеется определенный достаток, который, очевидно, свалился с неба. Молодые люди были хороши собой, пожилые дядюшки произносили умные речи, слуги знали свое место, и в мире, в котором все они вращались, не было никаких проблем, которые не разрешались бы в четвертом акте. Занавес давали несчетное число раз, и публика расходилась с чувством глубочайшего удовлетворения.

Изначально Сергей Васильевич собирался завершить вечер в хорошем ресторане, но Евдокия Петровна придерживалась старомодных взглядов, и для нее рестораны оставались сомнительным местом, куда холостые офицеры и тому подобные господа водят разряженных девиц непонятного происхождения. Сошлись на том, что ужин состоится у Ломова дома, и перед отъездом в театр тот наказал денщику расстараться как следует. Сергей Васильевич не забывал, что в ближайшее время, не исключено, что даже завтра, он может покинуть Россию и не вернуться, так что ужин с любимой тетушкой приобретал статус прощального. Однако в планы отставного лже-майора вовсе не входило тревожить Евдокию Петровну разговорами о том, что, возможно, они видятся в последний раз.

Итак, Сергей Васильевич приехал домой вместе с тетушкой, которая еще находилась под впечатлением от недавнего спектакля и с удовольствием перебирала в памяти его моменты.

— А высокий-то актер как прекрасно играл, — говорила она, — помнишь, тот, который с бакенбардами…

— Бакенбарды наклеенные, — отозвался Сергей Васильевич.

Он принадлежал к той редкой и несчастливой категории зрителей, которая практически никогда не может проникнуться происходящим на сцене. Как бы хорошо ни исполняли пьесу, такие зрители все равно видят актеров, а не тех, кого те играют. Еще зрители вроде Ломова очень любят осматривать публику и с первого взгляда примечают на галерке карманного воришку, который затесался в толпу студентов и ждет удобного момента, чтобы стащить их последние деньги.

— Конечно, наклеенные, он же актер, — ответила Евдокия Петровна на слова своего племянника. — А вот героиня, мне кажется, немножечко не соответствует. Мне говорят, что ей семнадцать, а она старше, и вид у нее… — Она замялась, но вскоре нашлась: — более умудренный, чем следовало бы.

— Разумеется, ведь она живет с прощелыгой, который играет ее жениха, — хмыкнул Ломов.

— О! — только и могла вымолвить Евдокия Петровна. — А откуда…

— Достаточно на них взглянуть, — ответил племянник, пожимая плечами. — И зря она думает, что он на ней женится: не женится.

Увлекшись беседой, Сергей Васильевич упустил из виду, что денщик уже некоторое время подает ему встревоженные знаки; зато на них обратила внимание его тетушка.

— Скажи, Сережа, твой слуга не страдает падучей? — спросила она с беспокойством. — У него какой-то странный вид…

Нахмурившись, Ломов повернулся к денщику. Тот мотнул головой, указывая куда-то внутрь дома, и сделал руками несколько непонятных жестов, одновременно придав лицу выражение, которое озадачило тетушку еще больше. Она готова была поклясться, что произошло что-то очень скверное — настолько скверное, что денщик попросту боится сказать хозяину правду.

— Н-да, — буркнул Сергей Васильевич и двинулся к гостиной, в которой обнаружилась баронесса Корф в открытом вечернем платье потрясающего желто-зеленого оттенка, которое украшали вышитые блестящими нитями стрекозы, порхающие над цветами. Но вид самой Амалии наводил на мысль вовсе не о стрекозе, а о ком-то куда более неприятном — и вдобавок ко всему раздраженном до крайней степени.

Баронесса Корф приветствовала Евдокию Петровну и заговорила с Ломовым так свободно, как будто одинокой женщине без провожатых было совершенно прилично заглядывать на ночь глядя в гости к холостому мужчине. Впрочем, Сергей Васильевич тоже повел себя так, словно не видит в происходящем ничего особенного.

— Полагаю, — сказал он, косясь на трепещущих в складках шелка стрекоз, — вы только что от графини Хвостовой. — Ломов внимательно посмотрел на лицо Амалии. — Надеюсь, вы никого там не убили?

— Нет, — с досадой ответила баронесса, — хотя я даже не могу сказать, к счастью или к сожалению. Но у меня была такая мысль, была! — добавила Амалия, не удержавшись.

— Что ж, хорошо, что она осталась только мыслью, — хмыкнул Ломов.

— Думаете?

— Совершенно уверен. Надеюсь, вы окажете нам честь поужинать с нами?

— Только если я не стесню вас своим присутствием, Сергей Васильевич, — отозвалась гостья.

Ломов заверил баронессу, что он всегда рад ее видеть, вызвал денщика и распорядился поставить третий прибор. Все это время Евдокия Петровна молчала и разглядывала Амалию. Сергею Васильевичу показалось, что тетушка находится в замешательстве, и, прибегнув к спасительной лжи, он рассказал целую историю о своей дружбе с мужем Амалии, которого на самом деле видел мельком всего раз или два в жизни. Амалия подхватила версию своего коллеги и расцветила ее множеством правдоподобных деталей. Однако Евдокию Петровну, судя по всему, мало интересовал отсутствующий барон Корф, и за ужином она завела речь о вечере, на котором сегодня побывала Амалия.

— Неужели, сударыня, все и в самом деле было так ужасно? — спросила тетушка Ломова.

— Как вам сказать, — вздохнула Амалия. — Полагаю, что остальные гости получили от вечера у графини Хвостовой большое удовольствие. Профессор Ортенберг просто сиял, он был в восторге, что сны поручика и Оленьки продолжают сбываться. По словам профессора, он списался со своим шведским коллегой Линдквистом, который специализируется на вещих снах, и тот обещал сообщить детали похожего случая, который имел место в начале века.

— А что молодой Истрин? — поинтересовался Ломов.

— О, поручик имел просто невероятный успех. Некоторые спрашивали, нет ли у него намерения перевестись из Виленского полка куда-нибудь поближе к столице, и одна дама, родственница Хвостовой, даже пообещала похлопотать по этому поводу. Ему бы быть довольным, что все так складывается, — прибавила Амалия задумчиво, — но у него был растерянный вид.

— А девушка? — спросила Евдокия Петровна.

— Ну, она держалась увереннее, чем раньше, но, по-моему, ей тоже было не по себе. Я хотела поговорить с ней, но она под каким-то предлогом ускользнула и потом избегала меня в течение всего вечера.